SACRE BLEU. Комедия д’искусства

За много тысяч лет она пришла к выводу, что если подолгу служить вдохновением, страстью и смиренным уроком страдания для такого количества творческих самовлюбленных нытиков, все это страдание и презрение так же надолго возвращаются и к ней. Она любила всех своих художников, но через некоторое время наступал перебор хандры, паранойи, бесчувственности, мрачного самовосхваления, унижения, замаскированного под секс насилия и побоев. Прочистить себе мозги можно лишь одним способом — угондошить какого-нибудь мудака с особой силой и яростью. За все эти годы такой катарсис удовлетворял ее по-разному, но никогда и ничто не воодушевляло так, как убийство Красовщика. Окончательно. Навеки. Какой приятный смертьгазм, до звона в ушах — и единственный раз, когда уничтожение возбудило ее гораздо сильнее творения. И почти вся эта радость — благодаря милому, чудесному Люсьену, который, чувствовала она, сейчас стоит на лестнице у ее квартиры.

— Где твои брови? — спросила она, открыв ему дверь. Она была нага, в одних черных чулках до бедра, а волосы забраны в chignon, заколотый палочками для еды. Такой стиль она переняла совсем недавно.

Люсьен забыл, что хотел сказать ей, поэтому спросил:

— А где твоя одежда?

— Я делала уборку, — ответила она. После чего обвила руками его шею и поцеловала. — О Люсьен, мой единственный! Мой навсегда! Ты меня спас.

— Значит, Красовщик вернулся?

— Да! — Она быстро поцеловала его еще разок, после чего дала немного подышать. — Но его больше нет.

— Когда я увидел те наскальные росписи в Пеш-Мерль — сразу подумал, что он может. Тысячи лет они оставались запечатанными в полной темноте, но когда на них попал дуговой свет, я почувствовал Священную Синь. Всю ее мощь.

— Иначе было бы странно. Они — ее источник.

— И я понял, что они значат: ты по-прежнему не освободилась от него. Поэтому я их уничтожил. Вероятно, я совершил преступление против истории… или искусства. Или еще чего-нибудь.

— Потому что спас любимую? Это вряд ли.

С низу лестницы донеслись шаги. Кто-то тяжелый пытался ступать на цыпочках. Скорее всего — консьержка.

— Вероятно, стоит зайти внутрь, — произнес Люсьен, хоть ему к этому моменту очень не хотелось выпускать ее из рук.

Она втащила его в квартиру, пинком захлопнула дверь и толкнула его спиной на диван.

— Oh, mi amor, — произнесла она, усаживаясь на него верхом.

— Жюльетт! — Он схватил ее за плечи и слегка оттолкнул, чтобы она снова оказалась на ногах. — Постой.

— Как угодно, — ответила она и уселась на другом краю дивана, подоткнув шелковой подушкой бюст. Губки ее надулись трагически.

— Ты уже говорила, что он мертв. И утверждала, что его больше не будет.

— И?

— Ну он же нет, правда?

— Такое было ощущение. Сильнее, чем прежде. И длилось дольше прежнего.

— Прежде? Сколько ж ты уже пытаешься его убить?

— Намеренно? Ну, вообще-то не так долго. С пятнадцатого века. Конечно, и раньше его много раз смертельно ранило, но в пятнадцатом веке я начала планировать. Совсем очевидно делать я это не могла, потому что в итоге нам все равно приходилось делать краску, а при этом я бывала над собой не властна — мною управлял он. Поначалу — несчастные случаи, потом я стала нанимать убийц, но он всегда возвращался. Я знала: его что-то оберегает и хранит, силу ему придает Священная Синь. Тогда-то мне впервые и пришло в голову, что дело не в краске самой по себе, а в каких-то определенных картинах. Впервые я попробовала уничтожить их все, как я считала, во Флоренции, в 1497-м. Я убедила несчастного Боттичелли сжечь лучшие полотна у Савонаролы на Костре тщеславия. Но, к счастью, оказалось, что это не всё, ибо теперь я знаю, что защищали Красовщика все равно не они. Источником его силы были рисунки в Пеш-Мерль — это они сделали его Красовщиком. Они там были всегда. Сейчас-то я это знаю. Глупо, наверное, было раньше не догадаться.

— Но откуда ты знаешь, что он больше не вернется?

Большим пальцем ноги она показала на банку с песком на столике.

— Это вот он.

— В Катакомбах мы тоже оставили плюху горящей слизи.

— Каждый день я буду его спускать в Сену по чайной ложке. Но его больше нет. Я это знаю, потому что чувствую тебя.

— Только сиди, пожалуйста, на своем конце дивана, пока мы тут со всем не разберемся.

Она воздела палец, отмечая этот миг закладкой в воздухе, после чего встала и прококетничала через всю гостиную, а у письменного стола остановилась и открыла кожаную шкатулку. Глянула на Люсьена через плечо и похлопала ресницами.

Булочнику действительно казалось, что нужно разозлиться или разочароваться, но вот же она — его идеал, вызванная к жизни его собственным воображением, его Венера, и она его любит, и хочет его, и дразнит его.

— Эй, а откуда ты узнала, что на лестнице я, а не кто-то чужой, когда открыла дверь, голая?

— Я тебя там почувствовала, — ответила она, сунув руку в шкатулку. — На самом деле я не убиралась. Я тебе соврала.