SACRE BLEU. Комедия д’искусства

Призвали двух парижских врачей. Они осмотрели Люсьена, для комы никаких причин не обнаружили, и каждый ушел, бормоча единственную рекомендацию: «Поживем — увидим». Мамаша Лессар не пожелала, чтобы сына увозили в «Божий приют» — древнюю больницу рядом с собором Парижской Богоматери.

— Туда привозят умирать, а мой сын умирать не собирается.

Но к концу недели все посетители уже больше напоминали плакальщиков — предлагали зажечь свечи, помолиться, а о выздоровлении даже не заикались. Ни о надежде, ни о Люсьене в будущем времени. Мамаша Лессар и Режин по очереди выжимали мокрые тряпицы на потрескавшиеся губы Люсьена, и он время от времени сглатывал влагу. Так, капля за каплей, ему не давали умереть от жажды.

На седьмой день Режин отправилась утренним поездом в Овер-сюр-Уаз, чтобы привезти доктора Гаше. Вернулась днем — и не только с добрым доктором, но и с Камиллем Писсарро, который у того как раз гостил. Доктор Гаше, чья практика больше тяготела в сторону гомеопатии, принялся добавлять к их капельнице настои трав, и на восьмой день Люсьен открыл глаза. Перед ним высилось нечто похожее на седобородый лик Господа Бога.

— С возвращением, Крысолов, — произнес Писсарро.

Мамаша Лессар прижала к губам платок и заспешила прочь из комнаты, чтобы скрыть слезы.

— Oncle Camille, — произнес Люсьен. — Как так?

— Я приехал с Гаше. Был в Овере, писал с Гогеном.

— А Лапочка с вами? — Голос Люсьена был сух, как прах.

Режин поднесла к его губам чашку, и он глотнул воды, а Писсарро тем временем успел оправиться от напоминания о дочери — уж восемнадцать лет как покойной. Он взглянул на доктора и воздел бровь, словно бы спрашивая, сказать ли мальчику правду. Тот, очевидно, до сих пор не в себе.

Доктор Гаше секунду гладил клинышек рыжей бородки — будто диагнозы рождаются от трения, — потом кивнул.

— Лапочки больше нет, Люсьен, — сказал Писсарро. — Много лет уже. Ты разве не помнишь?

— Синяя! — вскричал Люсьен и быстро сел на кровати, схватив Писсарро за отвороты сюртука. — И ее забрала?

Писсарро поглядел за Люсьена в угол комнаты. Смотреть там было не на что — одни крашеные стены, но и на юношу он смотреть не мог: взгляд того умолял об ответах. Глаза старого художника застили слезы.

— Она болела. Лихорадка, — ответил он. Покачал головой и уставился в пол от неловкости. — Это было давно, Крысолов.

Люсьен посмотрел на доктора Гаше.

— И ее забрала?

Врач подвинул табурет поближе и сел у кровати.

— Люсьен, ты больше недели провел без сознания. Ты знаешь, что с тобой случилось?

— Со мной все хорошо, — ответил тот. — Я писал. Постойте. Жюльетт? Ох, Onlce, картина же! Вы должны посмотреть картину!

Писсарро встряхнулся, прогнал беспокойство и с улыбкой глянул на Гаше.

— С ним все будет прекрасно, — произнес он, точно сам теперь стал врачом.

— Об этом мне судить, — ответил Гаше. — Люсьен, ты не ел чего-нибудь непривычного? Каких-нибудь раков, например? Незнакомых грибов?

— Рыбу с картошкой. В Лондоне. С Жюльетт, — ответил Люсьен. — Где она?

— Мама вышибла ей мозги сковородкой для блинчиков, — ответила Режин, стоявшая в дверях. — После этого она не возвращалась.

— Но я люблю ее, — сказал молодой человек. — И картина не окончена.

Гаше встал.

— Давай-ка ты немного отдохнешь, Люсьен. А мы с Камиллем сходим посмотрим на твою картину.

* * *

В мастерской Люсьена доктор Гаше и Камилль Писсарро стояли перед синей ню Жюльетт.

— Экстраординарно, — промолвил врач.

— Напоминает оливы Ренуара. Он тогда поехал на Юг — разрабатывал теорию, что все тени состоят из синего света. И никаким другим цветом их не писал. Вся палитра у него строилась на синем.

— Правда, Камилль? Она тебе напоминает оливы? Дай-ка я проверю тебе пульс, друг мой. Вероятно, ты мертв.

— Я в смысле цвета.

Дверь сарая распахнулась, и они, повернувшись на грохот, увидели Анри Тулуз-Лотрека. Тот был несколько взъерошен и помят, словно его недавно распаковали из небольшого ящика, где продержали вполне долго.

— Bonjour, Messieurs.

С Писсарро они встречались в галерее у Тео Ван Гога, которая выставляла работы обоих. Едва Тулуз-Лотрек вошел, сам воздух в сарае сменился с густого орехового духа льняного масла с легкой вяжущей нотой скипидара на удушливые миазмы пачулей, мускуса, табака, абсента и выделений хорошо выдержанных зрелых женских органов, вполне вероятно — ныне покойных. Пожав художнику руку, доктор Гаше украдкой вытер ладонь о штанину.

— Я видел ваши работы, месье, — сказал врач. — В особенности у вас поразительны литографии. Я и сам немного гравер.

— Слыхал, — ответил Анри. — Горю желаньем посмотреть, что вы делаете. Но как Люсьен? Мне сказали, он очнулся?

— Где-то с час назад, — ответил Гаше.

— Значит, поправится?

— Похоже на то. Но очень слаб. Обезвожен.

Анри снял шляпу и вытер лоб платком.

— Слава богу. Я пытался его спасти, но не сумел убедить в опасности.

Писсарро, который не отрывал взгляда от картины с тех пор, как явился Тулуз-Лотрек, и старался отвлечься и не думать о жуткой вони, им принесенной, спросил:

— Спасти? От чего?

— Он нее вот, — сказал Анри, кивнув на портрет.