Сад

— Не знаю. Проходил, проезжал, а ничего такого не заметил. Лес да камни — вот и всё.

— Только?!

— А что ещё? Я говорю прямо: мне на горы наплевать, — от них одно неудобство…

Семён посетовал: до сих пор Вера ничего не рассказала о себе. Как жила? Что поделывала?

— Работала в поле. Говорят, не хуже других. А ты даже не спрашиваешь о колхозе.

— Успею наслушаться.

— На какую работу думаешь устроиться?

— У меня работа лёгкая! Культурная! — Семён шевельнул носком сапога коробку с аккордеоном. — Эта машинка нас прокормит!.. Правду говорю! За музыку я получал от командования благодарности! Меня в радиокомитет примут!

Вера опять перенесла взгляд на далёкие снежные вершины, вонзившиеся в бирюзовое небо. А Семёну хотелось, чтобы девушка смотрела только на него, и он шевельнул локтем.

— Но ежели тебе так хочется жить в деревне, могу поступить в клуб. Раньше я чуть-чуть пиликал, и то девчонки хвалили. Помнишь? А теперь все вальсы знаю! Краковяк, мазурку! И фокстроты могу — красота!

Впереди показались крайние избы. Залаяли собаки.

Семён настойчиво протянул руку за вожжами.

— Давай, хоть сейчас поменяемся местами.

— Чтобы люди видели — ты меня везёшь. Да?

— Нельзя же из-за пустяков спорить.

— И не надо.

Поравнявшись с воротами забалуевского дома, Вера остановила коня. Семён просил:

— Заезжай прямо к нам. Без всяких отговорок. И оставайся, как хозяйка. Жена!

— Ой, нет! Так сразу…

— Достану отрезы — любуйся!

— Некогда. И «Буян» голодный…

Выгрузив из ходка тяжёлый чемодан и коробку с аккордеоном, Семён ухватился за вожжи:

— Вечером приходи к нам на гулянку. А то рассержусь. Слышишь?

От крыльца спешила к воротам Матрёна Анисимовна, утирая слёзы обеими руками:

— Сыночек ненаглядный!.. Появилось ясно солнышко!..

Семён повернулся к матери.

Вера взмахнула освободившимися вожжами и погнала коня.

Она не могла никого видеть, не могла ни с кем разговаривать, даже с Кузьмовной. Казалось, изо всех окон смотрят на неё, будто в селе знают всё, что случилось с ней. Ей стало горько и стыдно, и она промчалась прямо в сад. Войдя в беседку, рухнула на скамью, как подкошенная, уронила руки на стол и, уткнувшись в них лбом, заплакала.

Глава двадцать вторая

1

«Толстогубый верзила! Истукан! Лоб, как самоварный бок… Чего она в нём нашла? За чем погналась?» — яростно спрашивал Вася, идя по улице, и кулаки его сжимались. Правый, где не хватало двух пальцев, походил на кукиш, а левый… Левым он стукнул бы верзилу по носу, если бы конь не рванулся вперёд… И сердце скорее бы отошло, успокоилось…

Вася шёл по улице, не замечая никого и натыкаясь на пешеходов, будто в сумеречном лесу на деревья. Его отталкивали: «Очумел, что ли?!» Он не слышал слов.

Позабыв о правилах, улицу переходил с угла на угол. На середине повернулся и долго смотрел вдаль, как в пустоту.

Всё кончилось. Всё…

Не заметил, как разжал кулаки, побрёл по дорожке в городской сад.

Там свернул в тихий уголок и на маленькой полянке, окружённой поникшими клёнами, опустился на косой пень высоко срезанного, неурочно рано посохшего дерева…

…Беспокойные дни, щедрые на горьковатые полынные ветры, предваряли ту неожиданную, недобрую и последнюю встречу, понапрасну взбудоражившую его. Неприятности начались с бумажки, которая извещала об открытии школы садоводов на опытной станции. Их колхозу дали одно место. Кому другому, как не ему, Васе Бабкину, полезно практические навыки подкрепить учёбой. Но Шаров был иного мнения:

— Бросить сад? А на кого?

— Свет не клином сошёлся…

— Я тебя понимаю: учиться надо. Но замены пока нет. Не вырастили. А воз — на крутом подъеме. Если теперь коня из оглобель — телега покатится вниз.

Вася подхватил этот воз, оставленный отцом, в трудный год. И сейчас, по правде говоря, выпрягаться ему нелегко, хотя бы и на время. Нельзя уйти бездумно, не спросив своей совести — хватит ли у преемника навыков и живёт ли в его сердце настоящая любовь к делу? А всё-таки обидно, что поедет кто-то другой. И кто? Капа Кондрашова! Но ведь она, все знают, не могла одолеть пятого класса!

— Учтут её практику, — сказал Шаров.

Ну что ж, Вася согласен, — в бригаде без этой надоедливой бабёнки будет спокойнее.

Разговаривать с Кондрашовой пришлось ему же. В тот день она со своим звеном перекапывала приствольные круги в одном из кварталов ранеток. Она была в маленьких — из добротного хрома — сапожках с короткими голенищами, которые туго обтягивали крепкие ноги. Верхнюю часть голенищ на тонкой подкладке из телячьей кожи Капа загнула, считая эти светлые полоски особым шиком, доступным в будни да ещё на такой чёрной работе далеко не всем.

«Задаёт форсу!» — усмехнулся Вася.