Сад

Надя не слушала, о чем они говорят, и сама не говорила ни слова — мечтала только поскорее выбраться отсюда. Не надо, не надо было приходить сюда. Как может Романыч так спокойно говорить с ними?.. Ну ладно, посмотрела на «красавицу» — и будет, пора домой. Семен там один. Уже темнеет — потеряет ее. А сама сидела, будто пригвожденная.

Время от времени Надя прислушивалась — не заговорят ли о Семене. О Семене не заговаривали. Когда обращались к ней, отвечала: «нет», «да», «не знаю».

Время от времени взглядывала на Хельгу; глядела, как она смеется, — вот так же на фотографии, курит, закидывает ногу на ногу, садится к Леве на колени, обнимает его. И Надя была такой — в семнадцать лет. Но Хельге-то в два раза больше, тетка уже здоровая. Женственная… Вульгарная она, а не женственная. Как он мог…

— Наденька, ну что вы на меня так смотрите?..

Надя вздрогнула.

— Просто… пора уже… домой мне пора. Пойду.

— Нет, нет, нет, ни в коем случае. — Хельга соскочила с Левиных коленей. — Романыч, не пускай ее. Он нам говорил, что вы черт знает где живете — с волками, с шакалами, в горах. А уже ночь. Оставайтесь здесь, место найдется. Романыч, не пускай ее.

— Хельга, перестань. Они сами знают.

Надя видела, что Романыч колеблется. И встала.

— Нет, Хельга, нам правда пора, — сказал Романыч, поднявшись следом за ней. — Родители… беспокоиться будут. В следующий раз.

Шли по улице молча. Надя ни о чем не спрашивала. Только все прибавляла и прибавляла шаг.

Семену Романыч сказал, что возил ее развлечься. Сам днями и ночами пишет и человека держит в четырех стенах. Разве так можно…

…Полумрак. Лампа горит на столе. За окнами — веселый скрип ночных кузнечиков. Семен нагибается, целует ее и встает. Надя опирается локтем о подушку, смотрит на него. А он, не одевшись как следует, стал вдруг пятиться к двери, глядит на нее — прямо в глаза ей — и пятится. Надя не понимает, что это с ним. Она хочет спросить — не может, губы свело судорогой. А он допятился уже до конца, поднял ногу, брыкнул дверь и исчез. Надя все так же опиралась на локоть и глядела в дверь, за которой он скрылся. За дверью что-то происходило: какой-то шорох слышался оттуда, и еще шепоток, и сдавленный смех. Надя в ужасе посмотрела туда. Дверь бесшумно отворилась — и в ней появился Романыч. Надя натянула на себя одеяло. Что это?.. Значит, и он… предал ее? Отдал Романычу. Романыч секунду помедлил в дверях и шагнул в комнату. Он шел к ней, и у него были вставные глаза, эти — чужие на его лице глаза — она уже видела когда-то, страшные черные глаза, слегка косящие. Романыч дошел до ее постели. Романыч протянул к ней руку… Надя забилась в угол и закричала. И проснулась. Долго не могла поверить, что это только сон.

Романыч пришел перед самым отъездом.

Окна были распахнуты в ночь, о крышу дома скрежетала ветка, на землю время от времени шлепались груши, сквозь сеть тюля пробивались к свету печальные серые бабочки.

Они сидели за столом — у каждого была своя сторона стола. Песен сегодня не пели. Романыч бродил по комнате — изломанная тень Пьеро металась по стенам.

— «Подите прочь, какое дело поэту мирному до вас». Господи, ненавижу. — Он полуплакал, обнажая в улыбке хилые зубы.

Семен читал стихи:

Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковер ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла.
Как ты рыдала в своей светлице…

— Стонала, Лесовский, — обернулся к нему Романыч, — стонала.

Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шел представляться императрице
И не увиделся уж с тобой…

— Вновь. И не увиделся вновь… Дырявая башка. Башка у тебя, что ли, дырявая?

Семен взглянул на него:

— Ну давай ты, Романыч, дочитай ты. — Печаль закачалась в его глазах, он не смотрел на Надю.

— Не могу. Не хочу сегодня.

Тень Пьеро протягивала к кому-то руки.

Семен открывал новую бутылку.

Бабочка, скользнув мимо Надиного лица, коснулась его пепельным крылом.

Романыч сел на место. Взял стакан, покачал головой:

— Помню, Лесовский, как тебя били в институте…

— Перестань! Ты пьян. Не надо…

— Перестать? Ну ладно. — Романыч вздохнул и замолчал.

И вновь тень Пьеро стала бродить по стенам, по потолку.

Надя молчала. После того дня… той ночи глаза Пьеро постепенно, точно улыбка Чеширского кота, стали исчезать из ее души, от них осталась только тень глаз.

Пьеро на стенке замер. Она подняла голову. Романыч глядел ей в глаза.

— У вас… — Семен сдавленно засмеялся, — …у вас… глаза одина… одинаковые.

— Да! — почти выкрикнул Романыч. — У нас одинаковые глаза. — И опять он глядел на Надю: — Наденька, брось ты его… Поедем со мной. Разве он поэт? Ты его больше слушай. Поэт… Дерьмо он, а не поэт.

— Романыч, ты пьян, ты пьян, Романыч, перестань.