Сад Финци-Концини

Обычно мы ходили к «Джонанни», садились на открытом воздухе, напротив башен замка, которые возвышались над нами, как доломитовые горы, и, как горы, ловили вершинами последний свет уходящего дня. Иногда мы ходили в «Вольтини», в тратторию за воротами Рено, садились за один из столиков на террасе, выходившей на юг, в сторону полей, откуда можно было увидеть, если немного напрячь зрение, огромные пространства аэропорта. Если вечер выдавался особенно жаркий, то мы ехали не в город, а направлялись по прекрасной улице Понтелагоскуро к железному мосту через По, переходили на другую сторону и ехали по высокому берегу, справа от нас была река, слева тянулись поля. Минут через пятнадцать мы подъезжали к одиноко стоявшему зданию «Старой таможни», на полпути между Понтелагоскуро и Полеселла, славившейся жареными угрями. Мы ужинали не торопясь, засиживались за столом допоздна, пили Ламбруско или легкое вино Боско, курили трубки. Если мы ужинали в городе, то не задерживались за столом, а складывали салфетки, платили каждый по своему счету, а потом, ведя велосипеды за рули, прогуливались по проспекту Джовекка или по аллее Кавур, иногда доходя до вокзала (во время этих наших ночных прогулок мы всегда избегали проспекта Эрколе I). Обычно ближе к полуночи он предлагал проводить меня домой. Он смотрел на часы, заявлял, что пора идти спать (фабричный гудок раздавался для них, для «технарей», в восемь, но ведь встать-то надо будет в семь!), и сколько я ни настаивал, никогда не разрешал мне самому проводить его домой. Последняя картина, которая сохранилась у меня в памяти, всегда одна и та же: посередине улицы, на велосипеде, спустив одну ногу на землю, он ждет, пока я закрою прямо перед ним дверь своего дома.

После ужина мы два или три раза ходили на бастионы ворот Рено, где в то лето на площадке между Годзометро и площадью Травальо расположился Луна-парк. Это был совсем дешевый Луна-парк с несколькими палатками, в которых был устроен тир, вокруг старого залатанного шатра с конным цирком. Это место мне нравилось. Меня волновало и трогало общество бедных проституток, хулиганов, солдат, нищих с окраин, бывших там завсегдатаями. Я цитировал Аполлинера, вспоминал Унгаретти. И хотя Малнате, с видом человека, приведенного туда против собственного желания, обвинял меня в «упадничестве и декадентстве», в глубине души он тоже любил бывать там, подняться на пыльную площадь после ужина в «Вольтини», съесть кусок арбуза прямо у прилавка, при свете ацетиленовой лампы, а потом полчасика пострелять в цель. Он был прекрасным стрелком, этот Джампи. Высокий и плотный, очень представительный в отлично выглаженном кремовом колониальном костюме, который носил, почти не снимая, все лето, он спокойно прицеливался, глядя сквозь толстые стекла черепаховых очков. Своим видом он, несомненно, покорил сердце размалеванной и вульгарной девицы из Тосканы, которая была там кем-то вроде королевы. Как только мы поднимались по каменным ступенькам лестницы, ведущей к вершине бастиона с площади Травальо, она настойчиво приглашала нас остановиться у ее палатки. Пока Малнате стрелял, она, эта девица, не замолкала ни на минуту, отпуская ему довольно непристойные комплименты, на которые он, говоря ей «ты», отвечал очень спокойно и остроумно, с неподражаемой непосредственностью человека, который в юности не выходил из борделей.

Однажды вечером, в августе, мы забрели в открытый кинозал, где показывали немецкий фильм с Кристиной Седербаум. Когда мы вошли, сеанс уже начался. Как только мы уселись, я начал отпускать иронические замечания, не обращая внимания на то, что Малнате все время просил меня перестать, успокоиться, не обращать внимания, что все неважно. Ему вообще здравого смысла было не занимать. Тут неожиданно какой-то тип встал из переднего ряда, развернулся на фоне мерцающего экрана и с угрозой потребовал, чтобы я замолчал. Я ответил каким-то оскорблением, тот закричал: «Эй, ребята, бей евреев!» — и бросился на меня, стараясь схватить за шею. К счастью, Малнате успел, не говоря ни слова, дать моему обидчику пинка под зад, а потом потащил меня к выходу, еще до того как зажгли свет.

— Ну ты и кретин! — обругал он меня со злостью, когда мы вскочили на велосипеды, оставленные у стойки. — Теперь давай, быстро, и благодари своего Бога, что эта скотина ударила просто наугад.

Так мы и проводили вечер за вечером, каждый раз очень довольные тем, что можем не ссориться и не спорить, как тогда, когда Альберто нас слушал, и поэтому нам никогда даже в голову не приходило, что достаточно одного телефонного звонка, чтобы он вышел из дома и присоединился к нам.