Сад корней

Шиза, правда? Надеюсь, этой ночью смогу разговаривать с тобой нормально, уже самим. Этот текст править не стал, как набралось, так пусть и останется, может пригодиться что-нибудь для твоего текста. До встречи: Спасибо, что не послала вчера сразу, оно бы нашло себе другой объект для разговора, там бы, боюсь, мелким хамством не ограничилось (усмешка на грани восприятия — ты еще здесь, скотина?). Не хотел тебя пугать или огорчать… Прошу у тебя прощения. По крайней мере, лог вчерашнего разговора — доказательство, что мне не приглючилось, но лучше бы оно приглючилось. Со мной будет в порядке, верь…»

Отплевываюсь от шизы. Еще одно дерево. И место ему — в том же саду, в том же.

— Знаешь, у меня лучший друг сходит с ума. Ему плохо, и я ничего не могу с этим поделать.

— А ты держись. Хочешь песенку тебе оцифрую хорошую?

— Оцифруй.

Говорят, пароходики — это не вредно.
Говорят, пароходики — это не страшно.
От них и любовь, и цветы, и пенье.
И от этого живей идет распродажа.

Увидел пароходик и сгорел дотла,
Оставив на поверхности мазутные пятна.
Может, от любви, а может от жалости.
Не уберегли, не досмотрели…

Мой самолет был болен, тяжело болен,
Неизлечимо болен пароходиком в море.
Мой самолетик помер, насовсем помер,
Он умирал долго от пароходика в море.

У самолетика был пароходик легких.
У самолетика был пароходик сердца.
Ему вызывали по ночам скорый поезд,
Но в скором поезде нет от пароходов средства.

Увидел пароходик и сгорел дотла,
Оставив на поверхности мазутные пятна.
Может, от любви, а может, от жалости.
Не уберегли, не досмотрели…

(Веня Дркин)

«В тебе дверь. И из нее ужасно сквозит, — (криво) Не хочешь больше общаться, да? — Нет. Просто холодно. Я терпеть не могу когда холодно и темно. А у тебя там за дверью — тьма и метель. — И что теперь? — Не знаю. Скажи мне, если я вижу апокалипсис одного маленького города — может это не быть концом света всего мира? — Это может даже не быть концом твоего города. (Первый раз улыбнулся). Вы, женщины, все видите не так. Мелкая заварушка может не быть концом. И потеря сознания может не быть смертью. Ты просто не преувеличивай. Это все осень, а на самом деле там все живы. — Обещаешь? — Обещаю, если ты меня не пошлешь с моими дверными заморочками. — Куда ты денешься. Не пошлю».

Утро. Мраморная крошка. Черные обугленные стены мэрии. В грязи вперемешку — щепки, банки из-под колы, обрывки транспарантов, клочья рыжей шерсти. Небо светлое-светлое, без малейшего следа красноты и сполохов. Ветерок. Чистый воздух.

Я боюсь смотреть в сторону дерева. Прости меня. Это ведь не я, правда? Это ведь не от меня зависит, что ты умерло?

Отворачиваюсь и ухожу обратно к себе.

Снег за день покрыл весь город. Намело сугробы у подъезда. Утренние собаки носятся ошалевшие и с улыбками до ушей. Звонок:

— Слушай, я с дурацкой просьбой.

— Ну?

— Понимаешь, сына крестить хочу… ты того?

Расплываюсь.

— Наконец-то. Я — того!

— Ну я, понимаешь: ничего ж не знаю… понимаешь…

— Понимаю, понимаю… Приходи завтра чай пить, объясню.

…Оно проснулось утром, как обычно. Ему было легко-легко. В воздухе по-прежнему веяло застарелой смертью, но оно было совсем молодым деревом — оно еще не знало, что такое смерть. Оно еще даже деревом не было — так, веточкой, с тремя листиками, растущей из старого, потрескавшегося пня…