Сад лжи. Книга 1

Голос женщины, даже не голос, а тихий шепот, прозвучал так тихо, что Рэйчел пришлось склониться над столом, чтобы разобрать слова:

— Я чувствую, он уже на подходе. Мне надо только начать тужиться.

У Рэйчел зазвенело в ушах от ужаса. Когда плацента находится в подобном положении, потуги — самое худшее, что можно себе представить. От этого сразу же могло начаться кровоизлияние. И в результате погибнет или мать, или ребенок. Или они оба.

Но Петракис сказал, что шейка матки раскрыта на восемь сантиметров. Остается еще два. Как правило, это означает при первых родах, что должно пройти несколько часов. И все же…

Рэйчел взглянула на Петракиса:

— Она говорит, что ей надо тужиться.

На его лице, как ей показалось, появилось озадаченное выражение. Да, он понимает, в какое дерьмовое положение попал. Последние десять недель, проведенных Рэйчел в гинекологическом отделении, убедили ее, что когда роженица говорит, что намерена тужиться, то обычно не шутит.

— Не может быть! Я сам осматривал ее десять минут назад! — рявкнул Петракис.

Дэвид, казалось, тоже не слишком серьезно воспринял слова Рэйчел. Но, слава Богу, как будто не собирался с порога отвергать это.

— Давайте еще раз ее обследуем, — предложил он.

И тут Рэйчел увидела то, что заставило ее сердце сделать в груди двойное сальто. Задрав колени, молодая женщина начала тужиться! Лицо ее сжалось в красный кулак боли. Между ногами показалась головка ребенка. Кружочек блестящей темной кожи — размером с двадцатипятицентовую монету.

— Вот дерьмо! — прорычал Петракис.

На какую-то долю секунды все, казалось, замерло: чаши весов уравновесились, но одна из них должна была вот-вот качнуться. И тут Рэйчел как током ударило. Ничего не происходит! Господи Иисусе. А Петракис стоит с открытым ртом, широко расставив ноги, и вид у него как у алкоголика, которого привезли в больницу с белой горячкой. Перед глазами у него, должно быть, ползают пауки и змеи.

И вдруг все сразу завертелось. Петракис кричит сестрам что-то нечленораздельное. Дэвид бросается вперед, отодвигая его, и тут же его руки, словно два ковша, обхватывают темную сдавленную головку, помогая ей выйти. И вот уже в липком потоке крови и внутриматочной жидкости, на конце блестящей голубоватой пуповины повисает крошечное розовое тельце. Мальчик.

Рэйчел кинулась подхватить его, пока Дэвид ставил зажим на пуповину. Она держала его мокрое перепачканное кровью тельце в своих руках и обтирала, в то время как тонкие, словно спички, ручонки беспомощно болтались в воздухе, а обезьянье личико сморщилось от крика. Все вокруг, казалось, куда-то отошло. Она видела только чудо появления этой новой жизни и чувствовала, как горячим обручем сжалось ее сердце. Это же само совершенство. Есть ли в мире что-нибудь более драгоценное, чем ЭТО.

И мой ребенок тоже. Как я могла даже помыслить о том, чтобы от него избавиться?

Рэйчел как бы очнулась.

Произошло явно что-то ужасное. Мать истекает кровью. Из нее хлещет струя. Облит стол, стерильные инструменты на хирургическом столике. По полу растекается алая лужица.

— Сестра! — слышит Рэйчел громкий крик. — Готовьте кровь. Два пакета первой группы, резус положительный. Срочно!

Дэвид. Его кулак резко вдавливается между ногами молодой женщины — во всю эту кровь. Неожиданно. Страшно. Господи, что же он делает?

Неожиданно она поняла.

Подбежав к столу, она стала изо всех сил давить на рыхлый, словно пудинг, живот, помогая Дэвиду массировать матку. Во что бы то ни стало надо заставить ее сокращаться.

— Эргометрин! — бросает он Вики через плечо. — И ради Бога, сестра, больше крови, или мы ее потеряем. Давление дошло до восьмидесяти. Она почти в шоке.

Рэйчел услышала свой крик:

— Она не сокращается!

— Черт побери! Я ее не отдам.

Зеленые глаза Дэвида над маской сверкнули на нее с такой яростью, что она на минуту как бы ослепла. Сердце ее рванулось к нему в ответном порыве. Руки стали месить живот с новой силой.

— Сокращайся, черт! Сокращайся, — бормотала она.

И вот она что-то почувствовала. Легкая, едва ощутимая рябь. Господи Иисусе, — да, да!

— Ну вот! Ну вот! — задыхаясь, произнесла она. — Умница! Давай, давай…

Маска Рэйчел стала мокрой от пота. И слез. Она вдруг поняла, что плачет.

Кровотечение утихало. И наконец совсем прекратилось. Подняв голову, Дэвид встретился глазами с Рэйчел. В них она увидела торжество. Торжество победителя. И темно-красный след на лбу от врезавшейся хирургической шапочки, как серпик луны на небосводе. Он вытащил кулак; рука была по локоть в крови.

Окровавленными пальцами Дэвид сбросил маску с лица. И широко улыбнулся. Рэйчел показалось, что ее приподняли над полом, а потом отпустили. Комната закружилась у нее перед глазами, живот подпрыгнул туда, где было сердце.

— Ох, твою мать… — и Дэвид крепко прижал ее к себе.

Рэйчел проследила глазами, как Дэвид стащил окровавленные резиновые перчатки и швырнул их в корзину. В голове роилось множество слов, но ни одно из них не способно было передать глубину ее чувств.