Сад, пепел

Но в этом экстатическом мгновении моих восхитительных фантазий есть и один срединный акт, божественный entr'acte, на полпути между тленом и буйством жизни. Этот созидательный момент, полный взрывной плотности, как перед эрекцией, Это то место, где круги тлена распадаются на радужные полукружья жизни, этот бесконечно малый миг, когда одно завершается, а другое начинается, беременная тишина, господствующая над миром за миг до того, как ее разобьют своими клювами птицы, копытные — топотом, а звери — рычанием, та послепотопная тишина, которую еще не грызут травы своими мелкими резцами и не просверливают ветры своими тромбонами. Это та уникальная, неповторимая тишина, угасание ее истории, апогей ее собственной беременности, которая разрешится шумом мира.

Но уже на следующей странице тишина нарушена конскими хвостами, растоптана пыльными сандалиями сыновей Ноя, разорвана криком птиц и зверей, блеянием библейских ослов, воплями праведности и преступления, криками в родах бесчисленных библейских матерей, среди которых не было ни одной бесплодной, а их чрева раскрывались непрерывно, как двери школы, и из них выходили гроздья сильных потомков Ноя, пухленьких и неуклюжих, которые в этой исторической спешке едва успевали перекусить свою пуповину, а плодились они, как мухи, чаще даже, как бациллы, простым делением примитивных организмов, спеша исполнить свою великую, мессианскую роль. Затем они росли, как воплощение божественных идей, как персонажи большого фарса, где у протагонистов свои заранее расписанные роли, гордые — гордыми, скромные — скромными, а злодеи и отцеубийцы рождались с ножом за поясом. Они надменно, как Прометей, обращали свои взоры к небу, забывая о дарованной им милости, и возводили башни огромной высоты, наперекор Божьей воле. Построим себе башню высотой до небес и восславим имя свое. И пролетает над их головами рой ангелов, на бреющем полете, и мановением руки смешивает их языки, и миллионные отряды зодчих, обезумев, машут руками, произнося какие-то бессмысленные слоги, слова, до тех пор неслыханные, теряя сознание от страха, и падают с башни, которая рушится в этом апокалиптическом смешении языков, понятий и слов.

На пятнадцатой странице потоп — уже далекое, мифическое воспоминание, а урок Вавилонской башни — утилитарное, урбанистическое и архитектурное достижение: здания и башни строятся без претензий на божественное, для использования земного: людьми; дома в один, иногда в два этажа. Но в этих одноэтажных домах живут потомки Ноя и Авраама, многочисленные, как муравьи, целые легионы бородатых, опаленных солнцем мужчин, косматых, как овцы, болтливых, как сороки, ленивых и грязных, — толпы пьяниц, из всех божественных атрибутов праведников сохранили только свою принадлежность к мужскому полу, свою библейскую плодовитость, как у быков, и эту свою способность они возвели в принцип, превратили в порок, они набрасываются на женщин и обильно изливают свою оплодотворяющую слизь, а женщины, беспрерывно беременные, производят на свет будущих грешников, гроздьями, как икру.

Зная себя, сознавая свою порочность, сознавая, что любопытство — главная черта моего характера, любопытство на грани греха и которое само по себе грех, по крайней мере, в моем случае, я, разумеется, переживал ужасные муки в воротах Содома. В ложной роли праведника я отдавал себе роль жены Лота, потому что мне ее поступок казался таким человеческим и очень порочным, а, следовательно, близким мне. Объятый любопытством, привлеченный величественной и ужасной сценой пожара и катастрофы, когда дома рушатся, а башни складываются, как домино, и человеческий вопль возносится к небу (любопытство, доведенное до взрыва и еще больше спровоцированное божественным предостережением, вдруг превращалось в мое единственное и всесильное свойство, душило во мне здравый смысл и чувство страха, превращало меня в слабую женщину, неспособную противиться своему женскому любопытству), я оборачивался, быстро, всем телом, словно под действием центробежной силы своего любопытства, которое меня пронзало как меч, становясь моей осью.

Но когда братья продали меня в Египет, я покорно стоял среди суровых темнокожих торговцев рабами, наполненный тихой радостью мученика, с сознанием того, что я исполняю свою роль праведника и жертвы. Гомон египетских базаров, негры, арабы, метисы и метиски, звук и гул незнакомых языков, запахи экзотических фруктов, пыль пустыни, караваны верблюдов, опаленные солнцем лица бедуинов, вид и краски иных ландшафтов, авантюра предстоящего путешествия по пескам пустыни, вместе с рабами, — все это было лишь мистическим декором к моей мистической судьбе, вознаграждение за все страдания, первый акт моей библейской драмы.