Сад радостей земных

Человек, которого называли отцом Кречета, немного сутулился, словно затем, чтоб не так бросалось в глаза, какие у него могучие плечи. Волосы его пестрели густой неровной проседью. Кречет видел этого человека всю свою жизнь, но сегодня знакомое лицо странно расплывалось – глаза будто старались скрыть от него какую-то неведомую угрозу. Ему было еще только семь лет. В глазах что-то вздрагивало, вокруг них бились, трепетали тоненькие жилки, словно остерегали его – а от чего остерегали? Ему уже семь, он становится большой, презирает младенческие страхи; он и сам может измерить, как вырос за этот год: прежде нипочем не удавалось достать до нижнего сука старой яблони.

Сегодня утром этот человек повез их на своей машине к себе, за много миль от их дома. Кречет никогда раньше не видел, где он живет, но слышал про его дом от матери. Все вышло очень странно, Кречет совсем растерялся. Ревир привел их в гостиную, сел в старинное кресло с мягким потертым сиденьем и привлек к себе Кречета. Клара сказала:

– Да не бойся ты его, Кречет. Что это на тебя нашло?

Ревир с недоумением всматривался в его испуганное лицо, такое потерянное, озадаченное, словно с мальчиком заговорили на непонятном языке.

– Ну скажи на милость, боится! А я что говорила? Я всегда говорю, стыд и срам бояться собственного отца, да еще когда первый раз пришел к нему в дом…

Уж наверно, по лицу Кречета нетрудно понять, что он думает о словах матери: он и смущен, и зол. И мать это понимает, но ей все равно. Она такая деловитая, оживленная, ей-то ничего на свете не страшно. Никогда еще она не бывала в этом доме, но сейчас пытливо щурится, разглядывает все вокруг, всю эту тяжелую, покрытую лаком мебель, ничуть не похожую на вещи, что стоят у них в старом доме, и ничего не боится. Самый воздух в этом огромном каменном доме отдает чем-то таким, чем никогда не пахло там, у них, – вещами очень старыми, которые отяжелели, потемнели от времени и притом натерты до блеска, начищены, ухожены. В конце комнаты – большущий камин, Кречет мог бы, если б захотел, встать в нем во весь рост, и на полке над камином, по бокам, два серебряных подсвечника. Кречет уже примерно знает, что такое серебро. У матери есть кое-какие серебряные вещицы. И еще есть золотое кольцо и золотое ожерелье – они так блестят и мягко мерцают, так льнут к ее смуглой коже, что даже страшно – как бы не потерялись, как бы не залетели куда-нибудь, когда она второпях носится по дому. Один раз она потеряла золотое сердечко-медальон, подарок Ревира, Кречет долго его искал и наконец нашел в густой траве у заднего крыльца.

И вот сейчас они в доме у Ревира. Клара осматривается и говорит:

– Твоя сестра неплохо следит за порядком. А почему это у стульев ножки перекрученные?

– Уж так они сделаны.

– Это считается красиво, что ли? – говорит Клара. – Ну, то есть они старые, да? Старинные?

– Да, французские.

Глаза Клары сузились. Кречет ждал – скажет она, что ей это не нравится? Но она продолжала:

– Красивый мужчина на той картине. Где ты ее взял?

– Это портрет моего отца.

– Это твой отец?

Клара вскочила, подбежала к портрету. Она стояла и смотрела, крепко сжав руки, а Кречет и Ревир не сводили с нее глаз. И человек с портрета смотрел на нее из темного коричневого облака, которое окутывало его до самых плеч, – может быть, это был дым или туман. Белый холодный свет падал на его лицо – Кречету лицо это показалось похожим на морду умного, добродушного пса. Клара оглянулась на Ревира – есть ли сходство?

– Он был поплотней тебя, – сказала она. – Может, и ты в его годы станешь такой?

– Когда он умер, он был моложе, чем я сейчас, – сказал Ревир и не то кашлянул, не то засмеялся смущенно.

Клара закинула назад голову, будто пыталась разобраться в этих подсчетах. Повернулась, подошла к ним, медленно, осторожно ступая, все время чувствуя, какое на ней новое, дорогое платье и какие у нее длинные, стройные ноги в шелковых чулках. Села, расправила юбку, натянула пониже на колени.

– Что ж, – сказала она. – Все живут, потом помирают. Так оно и идет.

И вытянула ноги. Даже сегодня, даже в этом светло-голубом платье она была ленивая и довольная и чувствовала себя очень уютно, а вот Ревир сидел навытяжку, будто прислушивался и сам боялся услыхать какие-то звуки, которые могут донестись сверху, а может быть, и снаружи. На нем был темный костюм. И от него сильно, резко пахло – может быть, табаком, – а от Клары пахло духами из янтарного флакона, Кречет его очень любил. Он часто пробирался в комнату матери, поднимал этот флакон и глядел через него на свет. Сквозь янтарь задворки – и те становились таинственными, расплывались в душистом, переливчатом свете. Уродливое старое дерево (груша, половина ствола у нее отсохла) становилось безмятежно-спокойным, словно застывало в этом ярком, удивительном сиянии… пускай даже высоко в ветвях мешками болтаются дымчатые коконы, а в них прячутся червяки – неважно. Через этот янтарек Кречет и на них может смотреть без отвращения.

– Кристофер, – сказал Ревир, – как теперь будет твоя фамилия?