Сад радостей земных

Женщина промолчала; она готова была выслушать любое самое чудовищное признание и обратить любую вину в пустяк уже одним своим безличным спокойствием. Она была точно глубокий омут: в эти безмолвные воды можно бросить любое, что тебя гнетет, и навсегда от этого избавиться… но пусть он назвал Клару сукой – что за важность? Пусть он тогда шепнул про себя, что она сука, так ведь она сука и есть, с какой стати из-за этого расстраиваться.

Но ему вспомнился тот день в библиотеке и тот вечер дома, вспомнилось, как он лежал на постели одетый, даже не скинув башмаки, а Клара быстро, сбивчиво шептала, какая она счастливая, – и он понял: не то его пугает, что он назвал ее постыдным именем. Пугает мысль, что он ее этим наказал. А если так, значит, она чем-то заслужила наказание. Кречета затрясло, он больше не думал ни о Кларе, ни даже о себе и вдруг вскочил – так порывисто, что испуганная женщина вздрогнула от неожиданности.

– Что-нибудь неладно? – спросила она. – Что случилось?

Кречет ушел от нее сотрясаемый непонятным, невесть откуда взявшимся бешенством. Надо бы и эту девку наказать, осатанело думал он; ведь она его не слушала. Ей было наплевать. Растолкуй ей, что они оба сделали, он и Клара, объясни, подведи все итоги – ей все равно будет наплевать. Она и ухом не поведет.

10

Он вошел в приемную. Здесь пахло темнотой, сыростью, линолеумом.

– Слушаю вас, – сказала женщина за конторкой.

Седые волосы ее мелко завиты, а вид неряшливый.

Должно быть, докторова жена. Позади нее на стене – старомодная гравюра, на гравюре – старомодная сценка: черные, как железо, люди гордо стоят возле допотопного паровоза. Надпись тонкими вычурными буквами гласит, что здесь запечатлено некое историческое событие.

Кречет вновь перевел взгляд на женщину – черты ее словно бы обрели паутинную тонкость и металлическую отчетливость этой гравюры; так на какой-нибудь картине все предметы связаны друг с другом и друг друга дополняют.

– Слушаю вас. Вы мистер Ревир?

– Кристофер Ревир, – сказал Кречет.

– Так, прекрасно.

И женщина сделала пометку в книге записей. Писала она самым обыкновенным карандашом – желтым, с чистой, еще не тронутой резинкой на другом конце.

Кречет сел. В приемной было еще несколько человек. По одну сторону, на полукруглой скамье, идущей вдоль такого же полукруглого, фонарем, окна, – женщина с мальчиком. Лицо у нее печальное, застывшее; должно быть, она не старше Кречета, но словно из другого мира, а все оттого, что при ней ребенок; одета и причесана она крикливо и вместе с тем небрежно, лоб досадливо морщится. Мальчик ерзает у нее на коленях, хнычет. Мать наклоняется к нему, делает вид, что слушает, но, должно быть, заранее знает, чего он попросит.

– Нет, – говорит она. Сын извивается ужом, пытается выскользнуть из ее рук. – Нет, не смей.

Потом она достала сигарету, и, пока закуривала, мальчишка все-таки вырвался, подбежал к большому столу посреди комнаты. Это был старый, давно отслуживший свое обеденный стол. Ножки неуклюже и мило выгнулись, будто не выдержали многолетней тяжести потрепанных «Географических вестников» и прочих журналов и сборников. Мальчик взял один журнал и оглянулся на мать. И сделал вид, что сейчас отдерет обложку.

– Не смей, – сказала мать, дотянулась и за руку рванула его к себе.

Мальчик ничуть не удивился, но захныкал. Поверх его дергающейся головы Кречет встретился взглядом с молодой женщиной и тотчас отвел глаза. Она засмеялась:

– С детишками, знаете, столько мороки.

Никто не отозвался. Напротив Кречета сидит юноша лет девятнадцати, с ним немолодой мужчина в темном костюме. На лице младшего блаженное и растерянное выражение, как у слепого; глаза его не закрыты плотно, однако и не открыты как следует. Капризное хныканье мальчика беспокоит его, но он не в силах сосредоточиться, понять толком, откуда это беспокойство.

– Ну а тут сколько? Сколько? Эта задачка потрудней. – громко шепчет его пожилой спутник и сует что-то в руку слепому.

У пожилого бескровные тонкие губы, на них словно наклеена улыбка – заученная, профессиональная улыбка, в которой нет ничего веселого.

Кречет смотрит на него в упор. Слепой беспокойно ерзает на стуле.

– П-пять, – произносит он.

Произносит черезчур громко, не понизив голос в расчете на приемную врача. Молодая мать вынула сигарету изо рта, резким движением сбросила с губы крошку табака – явно хочет показать, что этот громкий голос ее раздражает. Заученная улыбка человека в темном становится еще более подчеркнутой. Она обращена к Кречету: может быть, он все-таки улыбнется в ответ?

– А вот еще трудная, куда трудней. Тебе, пожалуй, и не справиться, – говорит он.

И с этими словами чуть подается вперед, будто приглашает всех принять участие в происходящем; он даже подмигивает Кречету. И сует еще что-то в руку слепого юноши. Лицо слепого искажается, он сосредоточенно думает.

– Не смей, – снова резко, машинально повторяет молодая мать.

Мальчишка все-таки отодрал обложку журнала. Вместо того чтобы шлепнуть его, мать один только раз, но сильно бьет его по спине кулаком.