Сад радостей земных

Одной рукой она обнимала Родуэла за шею. Мальчик плакал, мучительно напрягаясь, дергался, судорожно ловил ртом воздух. Порой Карлтону казалось – сейчас он вдруг стихнет, крохотная машинка не выдержит и сломается, но ребенок все плакал, плакал… и ведь он не самый маленький, есть еще грудной. Слишком много детей; Майк вечно где-то гоняет, работает он небрежно, мнет ягоды, да еще грубит, все его поколачивают; Шарлин – девчонка дерганая и злая. На одной Кларе отдыхаешь душой, Клара удалась в мать, какою та была когда-то, в мать неторопливая и спокойная, но ее не отделяет от окружающего мира, как Перл, незримая и непроницаемая пелена. Карлтон потрогал теплый лоб девочки. Положил ладонь на маленькую круглую голову. Клара смотрела на него и улыбалась. Другие дети увернулись бы из-под отцовской руки – вдруг ударит, – а Клара не боится. Она словно милый балованный зверек, вроде собачки, которая была у него когда-то дома, много-много лет назад… Это от него она родилась, подумалось Карлтону. Он ей отец. Другие дети ничего не значат, они не в счет, ведь они в точности такие же, как у всех. Поселок кишмя кишит детворой. Тут и детишки постарше, и грудные младенцы. Только на днях в сточной канаве позади уборных нашли мертвого младенца, и шериф с подручными так и вцепился в старшого их артели. Слишком много младенцев. Карлтон, как и все, догадывается, чей это младенец, но помалкивает. Не все ли равно? Однако при мысли о смерти, об умирающих детях его захлестывает страх за Клару. Она не больная. Она здоровая девочка. Уж о ней-то он позаботится.

– Будешь послушная – принесу тебе леденец, – говорит он. – Пригляди за меньшими.

– А ты куда идешь?

Он заставил себя доесть остывшую картошку. Надо есть, так положено. Это всем известно. Если перестал есть и только пьешь, скоро тебе крышка. Перл сидела и размазывала остатки еды по тарелке.

– Вымой все это, Клара, – сказал Карлтон.

– Пускай Шарлин моет, это ее работа.

– А леденец хочешь?

– Они у меня отнимут.

– Не отнимут.

– Нет, отнимут. Они всегда отнимают.

– Черта с два, никто у тебя не отнимет, – сказал Карлтон.

Он поднялся. Под низким потолком жара и духота еще гуще. Вяло жужжат мухи, им лень даже садиться на еду. Карлтон потянулся, зевнул. Глубоко внутри что-то ожило, задрожало. Он пойдет поразвлечься, целую неделю он откладывал для этого деньги, все останется позади – свирепое солнце, что косо бьет из-за крыши сараев в глаза и чугунной тяжестью давит затылок, и непонятная болтовня сборщиков-мексиканцев… Он все это оставит позади, словно бегун, несущийся по дороге так легко и стремительно, как бегаешь порой во сне.

Он тихонько толкнул Перл в бок.

– Ухожу ненадолго, – сказал он, словно извиняясь.

Перл обернулась, поглядела на мужа. Под глазами у нее темнела грязь, и расходящиеся лучики морщин тоже обведены грязью. Карлтон не раз замечал: люди смотрят на нее с удивлением, уж очень странные у нее глаза – совсем детские, а вокруг морщинки. Кожа ее от солнца становится все смуглее, но под загаром – бледная, бескровная. Где-то в глубине, в тайниках этого лица, под сеткой сухих морщин и слепого, ко всему равнодушного спокойствия, прячется та девочка, что смеется на старой фотографии.

– Ухожу, скоро вернусь, – сказал Карлтон. Он был бы рад избежать взгляда Перл, но не мог, глаза ее притягивали, как притягивают прохожих глаза манекенов в витринах. – Клара вымоет посуду.

– Я вымою, – сказала Клара.

Перл пощупала языком в зубах, запустила в рот три пальца и вытащила то, что там застряло.

– Будь умницей, малышка, – сказал Карлтон, протискиваясь мимо Клары.

Уже начинало смеркаться. При виде заходящего солнца он оживился. Он чувствовал – даже в мышцах ног появилась живость.