Сад вечерних туманов

– Замечательно, – говорит Тацуджи, и голос его врывается в мои грезы. – Стиль японский, а вот рисунки – нет. Это хоримоно могло бы рассматриваться как произведение почти под стать его укиё-э. Рисунки вы выбирали?

– Мы сошлись на использовании в качестве источника «Сакутей-ки». Но в конечном счете я все предоставила решать ему.

– Я узнаю дом в Маджубе, – говорит историк, и Фредерик согласно бормочет. – Но что это, вот здесь?

Тацуджи касается места у меня в прогибе спины. Мне незачем изгибаться, чтобы увидеть, на что он указывает.

– Это лагерь, куда я была заточена.

– А это?

Пальцы Тацуджи сдвигаются на дюйм[246] влево.

– Что это за белые полоски?

– Метеоритный дождь, – объясняю я то ли себе, то ли ему.

Пальцы его давят на точку в дюйме от моего бедра. Там, на фоне совершенно белого квадрата неба, изображен лучник в момент, когда он послал стрелу в солнце.

– Легенда о Хоу И, – говорю, глядя на Фредерика. – Это китайский миф.

– Я знаю о нем. В той сказке Хоу И оставил светить одно солнце, – говорит в ответ Тацуджи. – А здесь, похоже, лучник сбил последнее солнце с небес. И одет он не в китайские одежды, а в японские. Взгляните на хакама.

– И солнце… оно похоже на ваш флаг, Тацуджи, – замечает Фредерик.

Пальцы Тацуджи опять скользят по моей коже, касаясь монастыря. Память о том утреннем восхождении на гору возвращается ко мне. Я радуюсь: монахиня сказала мне, что монастырь все еще стоит, все еще возносит благовоние ладана в облака…

– Он не закончил татуировку, – говорит Фредерик. – Здесь – пустой прямоугольник.

– У хоримоно должно быть внутри пустое место, – поясняет Тацуджи.

Он опускает на стол увеличительное стекло.

Фредерик снимает со стула мою одежду и протягивает ее мне. Оба мужчин отходят в дальний конец комнаты.

Вижу в зеркале, что за рисунок выгравировал возраст на моем лице – морщины, которые так и не появились на коже спины. Обернувшись, разглядываю через плечо отражение наколок. Сумрак вобрал в себя последний свет из кабинета, однако линии и цвета на моей коже по-прежнему излучают свечение. Одна из фигур на хоримоно кажется двигающейся.

Но это лишь обман зрения.

На следующий день Тацуджи приезжает в Югири переговорить со мной.

Мы сидим на энгава. Он привез договор на использование им укиё-э. Я проглядываю его: все верно, все так, как мы договорились, нет ничего, что вызвало бы возражения. Тем не менее я прошу его дать мне день-два на изучение договора.

– Я провел утро в саду, – говорит он.

– Я вас видела.

Он разворачивает большой лист миллиметровки и раскладывает его на столе. Бумага покрыта надписями, сделанными его аккуратным почерком, и схемами.

– Я сделал набросок планировки Югири со всеми его основными достопримечательностями: дом, водяное колесо, пруд, даосские символы, выстриженные в траве, каменный атлас.

Я впервые вижу Югири в таком виде и долго, придирчиво разглядываю схему.

– Аритомо-сэнсэй любил пользоваться принципами «заимствованного пейзажа» в своих садовых затеях, – говорит Тацуджи. – Вот: взгляд человека в его саду всегда будет направлен наружу, вовне. Я так много дней изучал его укиё-э. Это заставило меня подумать: а что бы я увидел, если бы мне довелось точно так же взглянуть на его сад: стоя вне его пределов и созерцая то, что внутри?

– И что вы увидели?

– Я пометил каменные фонари, статуи, коллекцию камней и разные площадки, где Аритомо разместил самые впечатляющие виды, – говорит он, указывая пальцем на разные точки на листе бумаги.

– Все они расположены на изгибах или поворотах дорожки.

– Он создавал это таким образом, чтобы сад воспринимался большим, чем он есть на самом деле.

– Мне это известно. Я много раз исходила весь сад, но так и не смогла сопоставить четко: как эти предметы расположены на самом деле, относительно друг друга. До сего момента.

Достав из кармана авторучку, Тацуджи обводит кружком значок, обозначающий фонарь, потом соединяет его линиями с другими объектами – местами, где оборудованы виды, пока не доходит до последнего предмета – каменного Будды на ложе из папоротников. Появляется прямоугольник, вписанный в границы Югири.

Я гляжу на него.

– Если свести эту схему к масштабу вашего хоримоно, то, полагаю, это… – Тацуджи указывает на фигуру, созданную им на миллиметровке, – соответствовало бы месту, оставленному без наколок на вашей спине. Линии вашего хоримоно, по-видимому, совпали бы с метками и дорожками Югири здесь, на этой схеме.

Я надеваю очки для чтения и изучаю миллиметровку. С тех пор, как Тацуджи впервые приезжал повидаться со мной – а прошло уже почти две недели, – я все время думала о том, что он мне рассказал. Это вынудило меня переоценить свои познания об Аритомо, заставило в ином свете осмыслить сказанное и сделанное им. Результат оказался ошеломительным.

Чего-чего, а этого я не ожидала.