Сад вечерних туманов

Папайя охлаждена — как раз так, как я люблю. Выжав на нее ломтик лайма, я съедаю два кусочка, прежде чем поставить тарелку на место. Открыв раздвижные двери, выхожу на веранду. Дом стоит на низких сваях, и веранда всего на два фута[3] возвышается над землей. Бамбуковые ставни постукивают, когда я подворачиваю их вверх. Горы такие же, какими я их помнила всегда, первый утренний свет оплавляет их склоны. Сырые опавшие листья и сломанные ветки устилают лужайку. Эта часть дома отгорожена от основного сада деревянным забором. Одна его секция рухнула, и высокая трава пробивается сквозь щели между упавшими досками. Я, положим, была готова к такому, но все же эта запущенность потрясает меня…

На восток от забора виден участок чайной плантации Маджуба[4]. Впадина долины напоминает мне ладони монаха, сложенные в горсти для получения ежедневного благословения. Сегодня суббота, но сборщики чая, занятые работой, двигаются вверх по склонам. Ночью была гроза, вершины все еще мрачны от бордовых облаков. Ступаю с веранды на узкую полоску из керамических плиток, холодных и влажных под моими босыми подошвами. Плитки эти Аритомо привез из разрушенного дворца в древней столице Таиланда, Аютхайе, где они когда-то устилали двор древнего и безымянного короля. Плитки — всё, что осталось от рухнувшего царства, все истории которого преданы забвению.

Наполняю легкие до краев и выдыхаю. Вижу, как мое дыхание обретает форму — конфигурация воздуха, всего лишь секунду назад находившегося во мне, и вспоминаю, какое ощущение чуда вызывало в душе когда-то это явление. Опустошение минувших месяцев уходит из моего тела — только для того, чтобы мгновение спустя заполнить его снова. Странное ощущение: мне больше не придется тратить выходные на чтение груд апелляций и исков или на завершение неоконченного за неделю бумаготворчества. Еще несколько раз ртом вдыхаю и выдыхаю полной грудью, следя за тем, как паутинки моего дыхания уносятся в сад и тают там…

Перед самым выходом из кабинета в зал судебных заседаний моя секретарша Азиза принесла конверт.

— Только что доставили для вас, пуан[5], — поясняет она.

Внутри — коротенькое письмо от профессора Йошикава Тацуджи[6] с подтверждением даты и времени нашей встречи в Югири. Послано неделю назад. Всматриваясь в аккуратный почерк, я раздумываю: не было ли с моей стороны ошибкой согласиться на встречу с ним? Совсем было собралась позвонить ему в Токио и все отменить, но сообразила, что профессор уже на пути в Малайзию. В конверте лежало еще что-то. Когда я, перевернув, тряхнула его, на мой стол выпала деревянная палочка дюймов в пять[7]. Подняв, окунаю ее в свет настольной лампы. Дерево темное и гладкое, кончик палочки украшен тонкими заходящими друг на друга желобками.

— Какая короткая лах[8], палочка для еды. Это для детей? — спрашивает Азиза, входя в кабинет с пачкой документов мне на подпись. — А где другая?

— Это не палочка для еды.

Так и сидела, разглядывая палочку на столе, пока Азиза не напомнила, что церемония, посвященная моему уходу в отставку, вот-вот начнется. Она помогла мне облачиться в мантию судьи, и мы вместе вышли в коридор. Азиза, как обычно, пошла вперед, чтобы предупредить адвокатов, что пуан хаким[9] уже на подходе: те всегда старались угадать по ее лицу, в каком я настроении. Идя за нею следом, осознаю: вот сейчас я в последний раз проделаю этот путь от своего кабинета до зала судебных заседаний…

Возведенное в Куала-Лумпуре около века назад здание Верховного суда имело все признаки колониального сооружения, призванного пережить империи. Под его высокими потолками, в толстых его стенах воздух сохранял прохладу в самые жаркие дни. Мой зал судебных заседаний был достаточно велик, чтобы вместить сорок, а может, даже и пятьдесят человек, но в этот вторник адвокатам, не побеспокоившимся приехать пораньше, днем, пришлось толпиться сзади у дверей. Азиза уведомила меня о количестве принимающих участие в церемонии, но все равно я опешила, занимая свое место под портретом Агонга и его королевы[10]. Тишина установилась в зале, когда пришел Абдуллах Мансур, председатель Верховного суда, и сел рядом со мной. Склонившись, он шепнул мне на ухо:

— Еще не поздно передумать.

— Вы никогда не прекратите меня уговаривать?.. — сказала я, сверкнув улыбкой.

— А вы никогда не меняете своих решений.

Он вздохнул:

— Разве нельзя остаться? Вам всего-то и осталось два года.

Глядя на него, я припомнила тот день, когда в его кабинете сообщила ему о решении пораньше выйти в отставку. За долгие годы мы спорили и вздорили по многим поводам — о положениях законов или о том, как он руководил судами, — но я всегда уважала в нем интеллект, чувство справедливости и его доверие к нам, судьям. В тот день он, в первый и в последний раз, утратил самообладание, говоря со мной. Нынче же от той вспышки осталась только печаль в его лице. Я буду скучать по нему.