Садовник Любви

В студии Ондайн усадила её под люком в потолке, из которого полился поток синтезированного голубоватого света. Слепящая яркость плотно укутала Эрриэнжел, так что ей пришлось щуриться, чтобы увидеть действия художницы. А та стала ходить вокруг неё в задумчивом молчании, что-то примеряя и оценивая, иногда застывая на месте, забавно склонив голову набок.

Потянулись долгие минуты. Наконец, Эрриэнжел потеряла терпение:

— На что ты смотришь? Я думала, ты будешь записывать мой разум.

— Записывать? Так вот, значит, как ты представляла себе моё занятие?

Художница немного развеселилась, что ещё больше раздосадовало Эрриэнжел.

— Хорошо, но что тогда ты делаешь?

— Хочешь, я покажу тебе одну из моих галерей?

Прохладным, деликатным касанием Ондайн взяла за руку Эрриэнжел, и повела её к массивной двери в темном углу студии. Там она прижала ладонь к сканеру, и стальная плита скользнула в обшивку, открывая проход. Внутри холодного, безжалостного света стало больше.

— Мило, — сказал Тэфилис. — Отличный выбор, брат. В самом деле, мне не терпится узнать, что там дальше — а ты знаешь, как я пресыщен. Но у тебя будут проблемы с авторским правом. Попомни моё слово, Ондайн засудит нас.

Мэмфис отстранился от голоса брата, физически вызывающего у него ноющую боль, и сконцентрировался на работе.

Галерея представляла собой круглую комнату, метров десяти в диаметре. По стене располагалось сокровище, достойное императора — примерно тридцать бесценных полотен работы Ондайн.

Художница подвела Эрриэнжел к портрету напротив входа. За вычурной рамкой холополя невесело хмурился мужчина с пристальным взглядом.

— Узнаёшь его?

— Нет. Кто это?

Ондайн вздохнула.

— Номан Освободитель. Мёртв уже шесть сотен лет, по слухам. Я не особо верю им.

Эрриэнжел изучила портрет. Номану принадлежало суровое, замкнутое лицо, с множеством шрамов, в морщинах от возраста, но сохранившее ауру силы и непреклонной целеустремленности. Он изображался по пояс, в чёрной форме без знаков отличия. Позади него искусными волнами шли арочные окна со сценами из его жизни. На некоторых из них происходили сражение: в космическом пространстве, во влажных черных джунглях, в изумрудном море на античных кораблях. Одна арка показывала, вероятно, детство Номана: по мрачной улице какого-то войграда катил отливающий металлом бронетранспортер, из щели бойницы выглядывал ребёнок с широко раскрытыми глазами. На других были и многотысячный парад, и холодная безжизненная пустыня, по которой брел пошатывающийся человечек, и усеянная кратерами поверхность какой-то лишенной атмосферы луны. В самом верхнем окне, сквозь буйные заросли огромных кристаллических растений пробирались крохотные Номаны, убивая друг друга в истерии насилия.

Художница коснулась переключателя внизу портрета, и Номан ожил, его глаза заметались между Ондайн и Эрриэнжел. Миниатюры позади него закишели в грозном движении, в глубине холополя расцвели мельчайшие брызги крови.

Номан остановил свой неожиданно страшный взгляд на Эрриэнжел, и ей спёрло дыхание. В черных, внимательных глазах портрета она разглядела холодное, тихое бешенство; что-то за гранью человеческого.

— Поговори с ним, — сказала Ондайн неожиданно настоятельно. — Он был, по-своему, выдающейся личностью, хотя так и не заплатил мне.

Эрриэнжел замялась. Она никак не могла придумать вопрос, который не опозорил бы её перед Ондайн. Наконец, ей пришла на ум одна уловка:

— Вам нравится ваш портрет?

Горько очерченный рот слегка дёрнулся в почти улыбке, затем в его страшных глазах промелькнул ряд сбивающих с толку выражений: отчаяние, печаль, ужас. Он яростно затряс головой, и его тёмные волосы разметались блестящим потоком, замедленным, как под водой, на заднем плане портрета.

— Нравится, — проскрипел Номан тонким голосом. — Нравится?

Он раскрыл рот, гораздо шире, чем смог бы немодифицированный человек — так, что его лицо, за исключением глаз, казалось, исчезло позади этого разинутого зёва — и закричал.

Звук мгновенно заполнил пространство и ударил по Эрриэнжел, физически подвинув её назад. Это был самый отвратительный звук, который она когда-либо слышала: дистиллированная мерзость, с силой буравящая уши грязными пальцами, раздирающая её рассудок в клочья.

Ондайн стукнула по переключателю, и холополе успокоилось. Эрриэнжел замерла, не в силах видеть застывшее, перекошенное лицо. Художница успокаивающе обняла её.

— Было так плохо?

Её рука, там, где она касалась Эрриэнжел, была неестественно гладкой и плотной; на ощупь её кожа казалась тёплым мрамором, отполированным до блеска.

Эрриэнжел затрепетала, приятно смущённая:

— Нет, ничего.

Ондайн выпустила её, и, отойдя в сторону, остановилась перед другим портретом.

— В Номане укрылся великий безумец. Наверно, с моей стороны было сурово показывать его тебе. Его судьба была трудной и полной разочарований — бесконечное освобождение рабов. Еще ему сильно осложнила жизнь его катастрофическая известность. Не бери в голову; вот более приятный сумасшедший… и стильный, к тому же.