Садовница

Если ты бывала в хорошем настроении, то спрашивала — разве я так уж сильно наказываю тебя? И вспоминала буяна деда — как приходил пьяным среди ночи, будил детей и кричал: «А ну, делать уроки, живо!», и расстегивал ремень, и отшвыривал бабушку, повисавшую на руке, и приходилось проводить остаток ночи у соседей, а чаще на улице, и тогда хорошо, если зимой успеваешь взять с собой теплые вещи.

— Что ты чувствовала тогда? — спросила я.

Ты ответила:

— Унижение.

13. Закрытая позиция

Ты же не могла не любить меня совсем, правда?

Но никогда не выдавала себя — ни словом, ни взглядом.

Ощущение нелюбви убивает человека. Когда-нибудь я должна была сорваться. Роль дерзящего подростка — не моя роль, но единственно возможная в отсутствие другого выхода. Отличница с тройкой по поведению — что еще оставалось? Меня часто песочили на педсоветах, но ответчиком всегда был папа — в старших классах ты в школу не ходила принципиально. Вот в младших — да, и когда в конце учебного года мне вручали грамоту за отличные успехи и примерное поведение, к каждому такому выходу ты готовилась два часа, наглаживая парадные платья и завязывая мне огромные банты. Тебе нравилось мной гордиться — кажется, весь год я училась в ожидании этого дня и чуть заметного одобрения в твоих глазах.

Заканчивала я в матклассе. Твое давление на меня усиливалось: дни рождения, походы — все подвергалось контролю, ничего было нельзя, одноклассники смеялись и сочувствовали. Я мечтала о поступлении в институт. Теперь мне хотелось быть дальше от тебя, независимей. Ты что-то твердила о филфаке, но моя любовь к географическим картам и стремление к свободе заставили выбрать геологию, и только МГУ.

«Девчонки из геологоразведки…» — песенка такая была популярная.

Когда-то, десятилетнюю, папа повез меня смотреть салют на Ленинские горы. После салюта мы пошли мимо подсвеченных фонтанов к главному зданию, к высотке, которая сияла в темноте. «Можно потрогать?» — спросила я. Мы подошли и вместе потрогали стену. «Буду учиться только здесь!» — решила я, имея в виду, конечно, астрономию. И вот теперь легко поменяла ее на геологию. Если нельзя сбежать на Луну — можно на край света. И факультет, кстати, оказался в той самой высотке.

Наши отношения походили на фехтование — парировать выпад, нанести укол. Я хорошо усвоила эту стратегию, скрещенные клинки, шаг вперед — шаг назад, терпение и упорство, закрытая позиция. Никаких репетиторов — сказала ты мне, я согласилась и вгрызлась в учебники.

От меня искры летели — так хотела поступить, и ты не стала спорить — в самый разгар экзаменов затеяла ремонт, чтобы поступление не удалось. Но я стояла насмерть — сбежав от краски и побелки, сидела с учебниками на подоконнике в подъезде. Мишкины родители, отъехав на дачу, пожалели, оставили ключ от своей квартиры. Их книжные шкафы сводили меня с ума, я металась между учебниками и первым изданием Цветаевой, поэтами серебряного века и Буниным — ничего подобного не было ни дома, ни в школьной программе. Как я отрывала себя от них, заставляя зубрить билеты, — это отдельная песня.

Математику сдала с ходу. По химии меня экзаменовали два ехидных аспиранта, и когда я им бодро отрапортовала про пять способов получения спирта, они вкрадчиво спросили — а шестой? Я съежилась в ожидании провала, они же, хохоча, завопили — табуретовка! Чуть не расплакалась, но пятерку получила. Конкурс был — двенадцать человек на место, но я прошла. Ремонт в квартире закончился. Я ликовала, ты злилась.

Теперь ты меня упустила.

14. Мусорное ведро

Я пыхтела, как паровоз. Приставала к папе, чтобы он научил меня лихо брать интегралы, лезла к нему с лабораторками по физике, он вправлял мне мозги и все ставил на место, премудрости геодезии мне тоже помогал осваивать он. Ты не могла помочь ничем — только ревновала.

Я с упоением уезжала на практики, потом в дальние экспедиции — на два месяца, на четыре, почти на полгода. Однажды, когда вернулась из забайкальских странствий, на пятом этаже безлифтовой хрущобы ты открыла дверь чумазому и обветренному существу, рванулась помочь, втащить через порог рюкзак с лазуритовыми образцами — и не смогла поднять, села на него и заплакала. Я же внутренне ликовала.

Потом у меня случилась любовь — но еврейский мальчик тебе не нравился так яростно, что мы с ним ни на что не могли решиться. А может, тебя раздражало эмоциональное поле — фотография под стеклом на письменном столе, пылающие щеки после телефонных звонков, любовные стишки, на которые я падала грудью, когда ты входила в комнату, — у меня была лихорадка, а что у тебя?

Я окунала лицо в подаренный букет и зарифмовывала какую-то девичью ерунду, когда ты ледяным голосом напомнила про мусорное ведро — в этом не было бы ничего странного, если бы не половина первого ночи.