Сады диссидентов

“Да нет, скорее какая-то необъяснимая ненависть”.

“Значит, вы чувствуете, что чем-то обязаны ей?”

“Мой отец мало чему меня научил, но он внушил мне, что я никому ничем не обязан”.

“Значит, обязанность тут – неподходящее слово. Просто чувство вины?”

“Может быть”.

* * *

Первым делом он заехал в бывший Розин дом, чтобы просмотреть оставленное барахло и отобрать нужное. Он взял кое-какую одежду, которая могла еще пригодиться, – ночные сорочки, нижнее белье, туфли без каблука, наименее нарядный из полиэстеровых брючных костюмов (в последние годы она почти только их и носила). Собрал все документы, содержимое ящика с картотекой адресов, различные сувениры, фотографии, памятные мелочи, книжку продуктовых талонов времен Второй мировой; вся эта куча оказалась куда меньше, чем Цицерон ожидал. Он нашел даже свою школьную фотографию, то ли шестого, то ли седьмого класса: с зубами, оскаленными в фальшивой улыбке, в галстуке, который насильно повязала ему мать. Не обнаружилось ни одного предмета, который напоминал бы о его отце. Никаких любовных писем. Розиных книг заметно поубавилось: тут потрудилась чья-то невидимая доброхотская рука (“соседка”, как объяснил равнодушный служащий, уже снявший Розину квартиру), и большая часть библиотеки уже была подарена (как и пластинки с классической музыкой) местному благотворительному магазину подержанных вещей. Не осталось ни одной из ее политических книг – исчезли и Энгельс, и Ленин, и Эрл Браудер, не видать было и святилища Линкольна. Осталось всего пять или шесть книг, которые кто-то счел важными и решил сохранить: рассыпающийся еврейский молитвенник, три романа Исаака Башевиса Зингера и “Мир наших отцов” Хоу. Цицерон подумал, что Зингер и Хоу – это так и не востребованные подарки Розиных сестер, но только почему именно эти книги остались здесь, если все остальное вынесли? Может быть, они лежали у изголовья? Может быть, она их читала? Или просто такой отбор отражал чьи-то еврейские предпочтения? Да, еще Цицерон обнаружил “Путеводитель для заблудших” Моисея Маймонида; пожалуй, вряд ли человек, разбиравший библиотеку, хотел таким образом пошутить на тему постигшего Розу слабоумия. Цицерон забрал все эти книги и прочие находки, загрузил их вместе с одеждой в такси и отвез Розе, чтобы скрасить ее новую жизнь. Мебель, тяжелый телевизор и стереосистему, встроенную в шкаф, он не стал брать, потому что проку от них не было, да и в любом случае в лечебницу все это нельзя было привозить. Когда же Роза спросила, он предпочел солгать и сказал, что телевизор и стерео забрал себе, а не предложил их (как было в действительности) взять тому польскому семейству, которое поселилось теперь в ее комнатах. Просто чтобы не навлечь на себя град бесполезных упреков.

* * *

В дни его первых посещений они устраивали нечто вроде клуба-закусочной самого низкого пошиба. По настоянию медсестер он всегда входил в Розину палату с двумя подносами еды. Она не желает ходить в столовую, сказали ему. Она стесняется. Наверное, подумал Цицерон, но не стал говорить этого вслух, дело тут вовсе не в стеснении. Мы приносим подносы к ней в палату, но не можем же мы кормить ее насильно. Подносы так и остаются нетронутыми. Может, она хоть с вами поест. Может быть; он согласился помочь. Он относил подносы в палату, а она уже ждала его там, на стуле, куда ее заранее усадили, полностью одетая и причесанная. Глаза блестели от стыда и удовольствия в предвкушении его визита. Он разворачивал принесенный завтрак: яичный салат на куске белого хлеба, макаронные спиральки под пармезанным соусом. Снимал бумажную крышку со стакана с яблочным соком, говорил, что рисовый пудинг очень даже недурен. Она пробовала всего понемножку, а потом щурилась на него с характерной недоверчиво-укоризненной усмешкой. Тем самым желчным взглядом, которым когда-то Роза сверлила американских коричневорубашечников или подкупленных квартирными хозяевами капитанов полиции, когда те пытались выселять жильцов за неуплату, теперь она обдавала Цицерона за попытку чуть-чуть перехвалить рисовый пудинг.