Сады и дороги

В восемь часов выступление. Вокруг царит мертвая тишина, которая поразила меня еще в Бельгии. Пустынный ландшафт, только солдаты, с лошадьми и повозками влекущиеся вперед по дорогам, оживляют его.

Еще в утренние часы мы вступили в Седан. Город был сильно разрушен; большие дома смяты прямыми попаданиями бомб, другие лишились фасадов, так что внутренность комнат и роскошных залов смотрелась теперь как на архитектурном профильном сечении, да еще винтовые лестницы, повисшие в воздухе. В переулке, который мы пересекали, картина, кажется, стала веселей. Мы увидели солдат: одни просунули головы через голые стропила крыш, другие наполовину вывесились из окон. На красных шнурах от гардин они спускали вниз покачивающиеся бутылки с вином, одну из которых, подобно рыбе, вознамерившейся удрать с приманкой, я тотчас же изловчился подхватить на ходу: «Chвteauneuf-du-pape» урожая 1937 года.

Город мы покидали по дороге на Доншери, где я увидел новое поколение знаменитых тополей и вязов. В пыли, по правую от меня руку, лежала великолепная ангорская кошка с черной, подсвеченной бархатисто-коричневым шкуркой, распластавшаяся наподобие коврика. Когда я наклонился с седла, чтобы поближе разглядеть ее, в нос мне ударил запах падали. В садах цветущие пионы, между ними кролики, грызущие листья салата. Короткий привал, по счастливой случайности возле какого-то склада, битком набитого сапогами и одеялами, из чего я приказал укомплектовать недостающее нам количество. Мой унтер-офицер, командующий кухней, некоторое время маршировал бок о бок со мной, он поведал мне, что его дед в 1870 году и его отец в 1914-м проходили этими же местами до него.

Недалеко от знаменитого домика[124] на дороге стоял генерал, он поприветствовал роту и поинтересовался моим самочувствием, когда, подъехав к нему верхом, я отдавал рапорт.

– Благодарю, господин генерал, хорошо. Можно ли надеяться, что мы наконец вступим в бой?

– Вступите, сударь, вступите – под Сен-Кантеном.

Дальше мимо этих поразительных мест. В деревнях и городках не дымил ни один очаг, на нашем пути не повстречался ни один ребенок, ни одно живое существо. Нередко я прижимался лицом к стеклам окон и тогда видел в комнатах накрытые обеденные столы, с тарелками и бокалами, но без гостей и хозяев – картину внезапно прерванных трапез. В церквях еще стояла на алтарях серебряная и золотая утварь, а во дворцах жизнь, казалось, заснула беспробудным, как в замке Спящей красавицы, сном – мертво, мертво, мертво. Весьма примечательно было то, что в населенных пунктах вдоль бордюрных камней были расставлены длинные ряды всевозможных стульев, от простой кухонной табуретки до роскошного, отделанного златом и пурпуром кресла, – однако все пустые, будто на них восседали призраки. Впрочем, я поинтересовался у единственного попавшегося мне навстречу жителя, что всё это значит, – тот поведал мне, что-де приезжал на грузовике какой-то военный чин и велел в кратчайший срок провести очистку помещений. В результате мэр оказался в стельку пьяным, а беспорядок чрезвычайным. Это меня немного утешило, ибо я увидел, что зрелища, столь угнетающе подействовавшие на меня, лежат в природе вещей и не объясняются исключительно нашим присутствием. Предметы обихода обладают тем свойством, что из дома, который покинули, исчезает номос[125]; лары и пенаты не остаются в нем. Во всяком случае, на примере увиденного учишься ценить ту могущественную, почти незримую работу, которая проделывается благодаря семье.

Совокупность всего являет грандиозное фойе смерти, прохождение через которое основательно потрясло меня. В один из ранних периодов своего духовного развития я часто погружался в видения абсолютно вымершего и обезлюдевшего мира, и не стану отрицать, что эти мрачные грезы доставляли мне тогда наслаждение. Здесь же я вижу идею осуществленной, и мне хотелось бы верить, что, даже если бы никаких солдат не было, дух очень скоро всё равно бы выветрился – в эти два дня я уже успел почувствовать, как уничтожение берет свое.

На марше я время от времени беседовал с нашим младшим офицером-оружейником, который делал меткие наблюдения и, сообщив их смысл мне, снова устремлялся на велосипеде вперед и опять возвращался, некоторым образом, чтобы принести мне, как собака поноску, образы, которые он схватывал на лету. Так, он полагал странным, что встречавшиеся ему музыкальные инструменты были разбиты, – это символизирует амусический характер Марса и, если мне память не изменяет, уже отмечено на великом полотне Рубенса, посвященном теме «Марс и музы». Зеркала же, напротив, в большинстве своем остаются невредимыми – он объяснял это тем, что они-де используются для бритья; есть, вероятно, тому и другие причины. К области демонологии относится и то, что, несмотря на поспешность стремительного наступления, всегда находятся люди, которые выкраивают для себя время на то, чтобы выставить в окнах пустующих домов на обозрение разные абсурдные предметы: набитые чучела птиц, цилиндры, бюсты Наполеона III, портновские манекены и тому подобное.