Сады и дороги

Среди просторов полей то там, то тут высятся темные перелески. Березы на обочине проселочных дорог еще не обзавелись листвой. Вдоль придорожных канав на деревьях цветущие сережки, обсыпанные роями пчел и желтых мушек. Большие сгустки лягушачьей икры, в обрамлении гидрастисов похожие на саговый пудинг; ее черные ядрышки уже изрядно развились. По всей округе стеклянным звоном разносится глубокое кваканье жерлянок. У весны есть своя земноводная сторона, прохладное, нежное очарование, с любовными играми на подтаявшем льду.

В лягушках – когда в воде они кажутся как бы стоящими на вытянутых задних лапках – меня всегда трогает их сходство с человеком; впрочем, у более высокоорганизованных ветвей позвоночных животных оно снова сходит на нет. Это что-то вроде первого рывка природы вперед к человеческому существу, который впоследствии возобновляется всё напористей и напористей. Этим, пожалуй, объясняется, почему мы считаем лягушку такой же забавной, как и обезьяна. Даже во время спаривания самец совершенно по-человечески хватает самку руками.

Соответственно, человек тоже обнаруживает в себе черты земноводных. Это особенно чувствуется, когда он, откинув назад голову, дает возможность любоваться частью своего подбородка и горла. В некоторых местах хорошо видно, как спешила природа, кроя для нас животные платья.

Припоминаю, что ребенком при виде лягушек испытывал неописуемый восторг. Однажды в полдень, возвращаясь из начальной школы, я увидел за витринным стеклом аквариумного магазинчика крупных, пестреющих зелеными и черными крапинками прудовых лягушек. То обстоятельство, что столь великолепные создания выставлены на продажу, меня изумило, и я вошел в магазин, несколько смущенный, но в то же время горя страстным желанием приобрести один из таких завидных экземпляров. К сожалению, в тот момент появился мой дедушка и увел меня оттуда. Тогда-то, должно быть, я понял, что должен чувствовать человек, владеющий рабом, – я имею в виду очень древнее, доримское, даже доалександрийское наслаждение. «Этот человек принадлежит мне, он – моя собственность, мое непреложное и неоспоримое достояние; мне так нравится с ним забавляться». Надо полагать, здесь кроется одно из самых глубоких отношений между людьми, какие только возможны. А если посмотреть с другой стороны? «Я – твой раб» – разве нельзя себе представить, как эту фразу произносят таким тоном, который не удалось описать ни одному из наших историков? Подобный тон относится к детству человеческого рода, он жив в нашей сумрачно-прекрасной волшебной стране, какую Геродоту довелось увидеть собственными глазами. Это-то и придает его книгам особое значение.

Перечитывая запись, замечаю, что выше, в третьем предложении, мне не нравятся «цветущие сережки». Не нравятся справедливо, ибо скрывают в себе плеоназм, который, впрочем, следует оставить в качестве предостережения. Однако похвально то, как он был выявлен – благодаря эстетическому недовольству a priori; а затем уже подтягивается и логическое обоснование.

Кирххорст, 10 апреля 1939 года

«Королева змей». Мои описания мраморных утесов – осмотрительность, дабы не вышло пышного полотна в стиле какого-нибудь «Титана»[22], рисующего Изола-Белла. Автор пытается дать представление о прекрасном, опаивая читателя словесами. А между тем высшее же воздействие прекрасного заключается не в исступлении; напротив, мы покоряемся обаянию волшебства. Оно вызывает в нас чувство удовольствия, более глубокого, чем чувство опьянения, которое в конечном счете выбивает у нас почву из-под ног и препятствует проникновению в нас образов. А вот обаяние волшебства, которое не смежает, а распахивает нам глаза, и дает нам наиболее глубокие впечатления, какие только возможно получить сознанию. Пред ликом красоты наблюдение должно усиливаться; есть состояние, когда время начинает замедлять свой бег, а краски, словно в безвоздушном пространстве, светятся всё ярче и ярче. Описание прекрасного предполагает меру, отстранение и острый взгляд; словоблудием здесь ничего не добьешься. А потому такие слова, как «неописуемый», не подходят для живого изображения. Увлечение превосходными степенями равным образом является признаком импотенции. Естественно, бывает и так, что словесная форма не способна вместить в себя всё богатство, выдержать жар и лопается, как мыльный пузырь. Когда речь идет о сферах, лежащих вне слова, тогда меняются и средства. Чистые мелодии способны проникать глубже, чем язык, обнаруживая еще большую невесомость.

Я нахожу, что в знаменитой картине «Чары любви»[23] суть колдовских чар передана весьма удачно – особенно потому, что, кроме всего прочего, передает тот испуг, какой охватывает нас перед самым разоблачением.