Садыя

Говорили каждый о своем: Сережа про свой филиал, про работников, о замыслах, неудачах. Слава про школу… про учителей: у кого из них какие прозвища.

— У нас преподаватель физкультуры такой смешной, по прозвищу Конь. Однажды приходит Конь в зал, а он пустой. «Дежурный, где класс?» — «Не знаю, Осип Петрович». А дежурный не может от смеха удержаться. «Подай мне класс на тарелочке или на «коня» сядешь». — «Есть подать на тарелочке, Осип Петрович. Класс, в одну шеренгу становись!» Кто из-за козел, из-под матрасов, с галерки — отовсюду, где прятались. Кончилась физкультура, Осип Петрович и говорит: «Ну, мышата, марш в свои норы!..»

Сережа от души смеялся: «Ну, мышата, марш в свои норы!» Но разговор не шел в одном русле; сбивались на любовь, на дружбу, говорили о значении их в жизни человека; и в конце концов приходили к общему, что дружба жестока в требованиях друг к другу и что это взаимопомощь, основанная на других законах, чем любовь, например.

— Женитьба не может быть решением одного, — рубил Славка, воодушевляясь. — Я буду всегда думать, чтобы моя жена не помешала нашей дружбе.

А о человеке Славка выразился так:

— Человеку дано много, он должен себе взять все: любовь, дружбу, силу и радость. Чтобы на земле была только радость. А ты как думаешь?

Сережа соглашался. Но прежде всего: — чистота в человеческих отношениях. Они сидели то на бревне, то на штабелях кирпича, то снова ходили, ходили, движимые одним желанием — только говорить.

И вдруг — Лукьянов; тот их не видел. В руке у него четвертинка водки. Разболтал, опрокинул горлышком в рот и, быстро вылакав — острый кадык при этом двигался вверх-вниз, — бросил пустую посуду в нагромождения стройматериала. Достал из кармана бутерброд и жадно стал есть.

Сережа и Славик хотели улизнуть потихоньку, но было поздно. Лукьянов смотрел на них осоловевшими глазами:

— А, Балашов. Вот дельце, — виновато оправдывался он, — иду домой с прогулки и вспомнил, что в кармане — нечто. Домой — нельзя: жена и сестры глаз не спускают, вот и решил завернуть, перед обедом. Что там — назад не отрыгнешь…

Сереже противно было слушать болтовню Лукьянова.

— Что, товарищ? Вы молодые, вам хорошо. Года, ребята, года… А что, может, ко мне в гости заглянем?

Сережа отрицательно покачал головой.

— А жаль, Балашов, ты золотой парень. Я на тебя совсем не обижаюсь, хоть и крыл ты меня на производственном… признаю: за дело. А товарищ твой красивый, очень приятный; а краснеет, как девушка; ну это… простите, мужчине оскорбительно краснеть, мужчина не ангел… и не… — Лукьянов долго подбирает подходящее слово, — и не балерина… У нас дороги разные: вам — к молодым, мне — к старухам.

Лукьянов огорченно и резко махнул рукой и заковылял восвояси.

— Это тот самый, которому Борька с Маратом камень в окно запустили? — спросил Славка, вглядываясь в сутулую спину уходящего Лукьянова.

— Тот самый.

Славик продолжил прерванный Лукьяновым разговор:

— А может, не надо учиться? Зачем? Растет кругозор, растут и потребности. Я пошел бы на гуманитарный, если бы не совесть. Они же не производят материальных благ.

— Труд учителя, по-твоему, неблагодарный? А разве ты — не материальное благо? Развитое общество не может жить как без рабочего, так и без ученого. Вот без паразита может жить и обязано. У нас есть паразитические должности, которые как раз и не ученые и не рабочие.

— Кто же это такие?

— Паразиты, хотя и не по своей воле, по воле дыментов. Вот у нас, в Гипронефти, есть должности совсем ненужные, а они существуют.

Шел третий час. Почти два с половиной часа они ходили. Постояли, раздумывая.

— Ну, что ж, в кино?

— Пойдем, — согласился Сережа, поняв, что для работы выходной день потерян.

* * *

Тетя Даша беспокойно открыла дверь:

— Волнуйся за вас, полосатых.

— Ты прости меня, тетя Даша, но сегодня воскресный… И потом у меня такая радость, разрешите, я вас поцелую.

— За что?

— Просто так.

— Одна пришла поцеловать просто так, теперь другой.

Но Славик все же поцеловал ее, и она, было отмахнувшись, сама притянула Славика и поцеловала.

— Вон какой вырос, мошенник, ремнем уже не возьмешь. — И подумав: —Я тебе вот что, дружок, поведаю. Пришла, этма, приятельница моя… ну, соседка; забыла, петух ее взял, как и звать-то. Вера. Говорит: к тете Сане еду. Толя работает, свекровь — тоже, малышей на тебя, тетя Даша, оставлю, ничего не сделается, мол, посмотришь. Боже избави! Нет уж, милая, я и старая для этого, с ползунками возиться, да и своих перенянчила, теперь избавь бог, а потом, когда малышей имела, по свадьбам не ездила, ишь, погулять решила, петух ее взял. Так я тебе скажу… А мать-то ждала, ждала тебя, беспокоилась, да и уехала с Маратом в гости. Отгадай, к кому.

— К Ершовым.

— Да нет… Ты блинчики, блинчики и молоко все выпей, до дна… Костя приехал.

— Папин друг, вот здорово! Он что? Из экспедиции?

— Вот уж не сказывали, не знаю.

— А я подружился, тетя Даша. Он старше меня, а разницы никакой. В кино был такой момент, я сжал Сережкину руку, а когда он на мою положил свою, я прошептал: «Навечно!» У Сережки так горели глаза.

— Ух ты, мой чувствительный.