Садыя

— Что за анафема стряслась? Расходились! Ты, Сережа, сегодня и чай не пил?

— Устал было. А может, мы попьем чайку?

Пили с удовольствием. Сережа из стакана, а Славик из бокала, который Лилька подарила Сереже на день рождения. Аграфена принесла сдобные булочки, варенье, тихонько заговорщицки шепнула:

— Сам велел, Степан-то. Придет Сережа, угости… А то, говорит, ты, старая ведьма, жадная. Мужьям всегда жены кажутся жадными. Пейте, нехристи, полуночники.

Аграфена ушла.

— Напился, чертенок?

У Славика радостно сверкали глаза:

— Ага.

И вот та минута, долгожданная минута для Славика. Открыли окно. Голубая лунная лента от окна рассекала комнату.

— Ну?

— Когда нас послали со Светкой к сельсовету, я не знал тогда… что такое игра в откровенность.

— А дальше?.. дальше?..

А дальше?.. Дальше листочки дневника, те самые, что остались от Светки, институт и Лилька. О Лильке Сережа мог говорить часами: и как они познакомились, и как ссорились — они ужасно много вначале ссорились, — и о том, как ему было грустно, когда она уезжала… и о письмах, которые она писала, называя его «сухарем», не разбирающимся в жизни и в ней. Как у каждого листка на дереве свое выражение, так и у человека собственное мнение, и с этим надо считаться… Вот какая Лилька!

А ночь шла, ей не было дела до чьих-то печалей и радостей: у нее своя жизнь. И по комнате уже блуждали неяркие, светлые пятна нарождающейся зари.

* * *

Славка понял, какими сокровенными минутами он обязан Сереже. Он ощутил радость нового, неизведанного — дружбы. Самое сильное, самое героическое, что связывает человека, — дружба; близость одного человека другому во имя высокой идеи; ради нее лезли через колючую проволоку, ползли в осеннюю непогодь и непроходимую грязь… Дружба! Умирая, падали на поле боя — из-за нее, солдатской надежной дружбы!..

Что-то теплилось еще к Ксене, но это было не так интересно — наступало охлаждение.

Не ушло незамеченным все это от проницательных глаз матери. Какое-то легкое, щекочущее удовлетворение Садыя почувствовала на сердце. «Сын выздоравливает… переболел». И она опять, опять старалась быть в роли умного и тайного направляющего, от которого ничего не ускользнет, но который и не облегчит внутреннюю борьбу в мальчике. «Он должен сам через все пройти… важно следить, чтобы шел по правильной линии…»

И когда она случайно в его школьной тетрадке, в конце, на последней страничке, увидела строчки, переходящие на обложку, на которой ребята обычно рисуют, они уже не встревожили ее: опасность миновала.

«Любовь — на чувствах; дружба — на чувствах и разуме; любовь не строга к мелочам, она ревнива к мелочам; дружба строга к мелочам».

Даже интересно!

50

Ветрогона судили показательным судом.

— Ну как? — неожиданно подвернувшись, спросил Андрея Петрова Балабанов.

— Смерть. Я бы его сам, подлую душонку, пригвоздил.

Балабанова точила совесть:

— Грех на душе у меня. Деньги-то те я как-то нашел, запамятовал.

У Андрея вздрагивали жилки под глазами:

— Ну какая между вами разница? Ты можешь в душу ни за что плюнуть, а этот ни за что человека загубить…

Андрей Петров отвернулся. Балабанов стоял виновато и выжидательно, понурив голову.

После гибели друга Андрей Петров чувствовал себя неважно: болела грудь. Второй день шел дождь, его мутные потоки тоскливо барабанили по раме, напоминая о случившемся. Равхат Галимов, приехавший с сессии, уезжал снова в Казань на партконференцию. Костька Нехайморока неотступно следовал за Андреем Петровым.

— Вот так, Нехайморока, осиротели. Ну пустили Ветрогона червей кормить, а нам то от этого легче, а?.. То-то, душа вон из тебя… А как думаешь, на этом оборудовании без замены сумеем четыре скважины пробурить? Я так и Садые Абдурахмановне сказал: пусть помнят Мишу Тюльку, надежный парень был!

Дня через два поехал Андрей Петров в контору бурения.

— Вот, смотри, легок на помине.

— А что?

— Помогай! Прислали ремесленников, нет мочи, расхулиганились. Никакой управы.

Перед Андреем Петровым стояли два крепких, здоровых паренька, один пониже, пошире, с круглым добродушным лицом, — «этот быстро освоится», другой тонкий, повыше, с мягкими каштановыми волосами и яркими губами. «Повозиться придется, — думал Андрей Петров. — Уж больно закваска жидкая…» Но тем не менее ремесленники понравились.

— Вон тот, белобрысый, — потихоньку шепнули в конторе, — что ни на есть атаман, вечером попадись — не моргнет, часы снимет…

Андрею Петрову стало смешно: ну что, как бабы, раскудахтались, ребята как ребята.

Вскоре Андрей Петров сидел во временном общежитии ремесленников. Поначалу вошел — удивился. На столе — табуретка, а наверху на вытянутых руках — малец.

— Что делаешь?

— Не видишь, стойка.

Остальные лежали на нарах вповалку, одетые; кто курил, кто анекдоты рассказывал, а кто просто ногами в воздухе кренделя чертил.

Сел Андрей Петров, поморщился.

— Что ж, баклуши бьете?

— Бьем.

— Да… — многозначительно протянул Андрей Петров, — да… Комсомольцы. Душа человеческая есть?

Это есть.