Сафари

Они остановились на берегу ручья, который, с шумом низвергаясь со скал, протекал по узкой, прохладной лесной долине. Торговец достал из желтого жестяного ларца полотно и мазь; это был тот самый ларец, который когда-то носил Хатако. Он промыл рану, смазал ее мазью и приклеил повязку при помощи смолы. При этом он рассказал, что утром, когда доставлены были выменянные ружья, он покинул стоянку Мели и теперь направляется в свой лагерь.

— Где твой лагерь? — спросил Хатако.

Торговец указал на север.

— Там, на равнине, у реки Химы.

— На равнине? Это хорошо! Позволь мне проводить твой караван до подножия горы, отец! Взоры воинов Мели направлены на вершину горы. Они выслеживают аскари, который должен спуститься с гор. Они не обратят внимания на шенци (бушмена), который с ношей идет из долины в горы. Как ты думаешь, отец?

Хатако говорил глухо и с усилием. Он так тяжело оперся на бамбуковую палку, что она совсем согнулась. По его голым ногам пробежала судорога, он медленно опустился на землю и прислонился спиной к дереву. Крупные капли пота выступили на его лице.

Выражение испуга пробежало по худому лицу араба. Он крикнул что-то старшему носильщику и поспешно достал из соломенной корзины пригоршню фиников.

— Возьми и ешь, пока не поспела еда! — сказал он, садясь рядом с Хатако. — Ты хорошо и умно придумал, но тогда тебе предстоит длинный путь. Прежде всего ты должен поесть и выспаться. Когда ты раздевался, я даже испугался: ты исхудал, как загнанная кляча! Поешь фиников, Хатако!

Слипающиеся от мучительной усталости глаза аскари открылись и глянули на араба. В них блеснул теплый луч нежности, редко согревавший его дикое одинокое сердце. Легким торопливым движением он погладил руку старика. Он медленно поднес ко рту первый финик, затем он стал все поспешнее хватать их и глотать, не разжевывая. Потом он поудобнее протянул ноги, онемевшие от усталости и как бы не связанные с телом, и закрыл глаза. Спать, да, спать, погрузиться в сон, как на дно глубокого озера, проспать целый день и всю ночь напролет, всю прохладную тихую ночь при свете звезд и луны…

Нет! Не надо луны! Новолуние!

Он резко вскинул голову, в его расширенных глазах появилось выражение ужаса, пальцы судорожно сжали руку араба.

— Я должен немного поспать, но обещай мне одно, друг и отец: разбуди меня, как только будет готова еда! Через час, да? Сегодня вечером я должен быть в крепости Моши! Ты мне обещаешь?

Торговец приложил руку к груди и склонил голову.

— Да, я обещаю тебе, спи спокойно. Я знаю, зачем тебе нужно быть в крепости до наступления ночи…

Хатако не дослушал последних слов. Он погрузился в глубокий мертвый сон.

Старик долго и безмолвно смотрел на него. Затем он подсунул ему под голову край ковра и встал. Он велел носильщикам не шуметь и не подходить к спящему. Повар, раздувавший огонь, получил приказ положить в еду масло и зажарить козью печена, которую преподнес ему на прощание Мели.

Когда все было готово, араб сам отнес Хатако еду. Одинокий луч солнца, пробравшийся через непроницаемую листву деревьев, озарил мерно вздымавшуюся грудь спящего; над его головой неутомимо и весело кружилась большая голубая бабочка. Лоб был изборожден глубокими морщинами; руки сжаты в кулаки, как будто они хотели удержать и захватить с собой в царство сна некую неотступную мысль.

Старик поставил у ног спящего дымящийся горшок и, устремив на него взгляд темных глаз, снова погрузился в долгое раздумье.

— Сам не знаю, что влечет меня к тебе, дикарь без роду и без племени, которого я нашел на далеком западе, не знаю, почему мне суждено было встретить тебя в восточной стране… Богу одному все известно, — шептал он.

Внутренним взором, охлажденным годами и долгим жизненным опытом, он прослеживал сложно переплетавшиеся нити своей многоцветной жизни…

Кругом царила тишина, голубой лентой скользили перед ним сверкающие на солнце воды ручья и убегали под темно-зеленый свод деревьев; ропот воды и шум ветра сливались в древнюю и задумчивую мелодию…

Кружившаяся над головой спящего бабочка взлетела над деревьями и затерялась в солнечном блеске. Горшок у ног спящего Хатако уже не дымился, на поверхности каши застыла морщинистая пенка. Именно она и вернула араба к действительности.

Старик вскочил и потряс своего гостя за плечо.

— Что? — пробормотал тот, поднял тяжелые веки, качаясь, встал на ноги, еще опутанный цепями сна, и непонимающим взором огляделся кругом.

Медленным, тяжелым усилием он стряхнул с себя усталость и постепенно вернулся к осознанию действительности. Пот, грязь и запекшаяся кровь покрыли его лицо затвердевшей маской. Он, спотыкаясь, подошел к ручью и погрузил в него голову. Прохладная, пахнущая землей и листвой струя вернула ему силы и бодрость.

Торговец гостеприимным жестом указал ему на горшок. Хатако благодарно взглянул в его бородатое лицо.

— Ешь ты тоже, отец!