Сафари

— Хорошо, ты самый большой и можешь добежать скорее других. Беги к нему и скажи ему, что приехал тот человек, которого он водил на Кибо последним до начала войны, и что он хочет, чтобы Ионатан снова повел его наверх! Ты понял, мальчик? Когда ты вернешься, ты получишь полшиллинга.

Затем я отправил нескольких мальчиков за дровами, бананами, яйцами и курами. Со своим помощником Деренгия я стал наблюдать за вершиной Кибо, чтобы заснять ее, когда она выглянет из облаков. Я постарался также присвоить себе из близлежащего сада миссии несколько бамбуковых палок для нашей палатки.

Когда я вернулся, кто-то, держа под мышкой петуха, встал с камня перед моей палаткой и, протянув мне петуха, сказал:

— Ямбо, бана, мими таяри! (Здравствуй, господин, я готов!)

Это был Ионатан. Я крепко пожал ему руку, спросил его о здоровье. Но он едва отвечал на мои вопросы, пристально и как будто с интересом глядя на реку. Вдруг я услышал всхлипывание, он вытер рукавом рубашки свой нос, и тогда только я увидел, что старик плакал.

После обеда он привел толпу приблизительно в пятьдесят человек. Двое из них уже в тот раз были со мной наверху. Их я конечно выбрал в первую очередь. Еще один короткий и толстый парень, показав своей мазайской дубинкой на мою маленькую кинематографическую камеру, сказал: «Эту вещь я знаю — «Уфа Сафари»[1]. Я нанял его немедленно, поняв, что он пригодится. Четвертого я выбрал за его необычайно честное лицо и сильные мускулы. Он оказался потом одним из самых преданных негров, каких я когда-либо встречал, кроме того, этот парень оказался хорошим каменщиком и садовником. После них я выбрал еще двенадцать человек, условился с ними насчет жалованья и доставки для каждого из них по два одеяла и паре ботинок. Затем я произнес, как принято, вступительную речь, в которой я им сразу объяснил, что на горе дороги плохи, что там очень сыро и холодно, и что пусть они не жалуются на это, когда будут наверху. Кто не хочет, говорил я, должен отказаться тут же на вышине одной тысячи метров, а не там, где вышина достигнет пяти тысяч метров. Они ухмылялись, но никто из них не отказался.

Мне бросилось в глаза, что ваджагги, слывшие раньше за довольно зажиточных туземцев, теперь казались очень бедными и обносившимися. И действительно, мои прежние слуги стали сразу жаловаться на теперешние плохие времена, начавшиеся с войной. Остальные пришедшие и не нанятые мной бедняки казались такими разочарованными и грустными, что я счел своей обязанностью угостить всех жирным ужином и пообещал им небольшое вознаграждение за напрасную дорогу.

Деревенские мясники продали мне полбыка; но когда я вынул кошелек, чтобы расплатиться, Ионатан, до сих пор сидевший задумчиво и рисовавший на песке разные цифры, вскочил. Целый поток ругательств излился на голову мясника, и Ионатан заплатил ему только треть цены, которую тот требовал с меня. Торговец индус доставил нам рис, бобы, маисовую муку и сало, в то время как мои пятнадцать негров примеряли в глубине его лавки обещанные мной ботинки. По крайней мере десять человек из них никогда не носили такой обуви, и некоторые явились ко мне с двумя правыми или двумя левыми башмаками, или же просто надевали их наоборот, правый ботинок на левую ногу, а левый — на правую. Все тридцать одеял взял на себя Ионатан, потому что одеяло слишком соблазнительная, вещь для негра.

— Подумай, господин, — сказал Ионатан, — они все славные люди, но ведь может случиться, что кто-нибудь из них ночью заболеет и внезапно уйдет домой, а из-за своей больной головы он может забыть оставить одеяло.

Для тех двух-трех дней, которые нам предстояло провести на горе, я отрезал кусок мяса весом в тридцать килограммов и повесил его перед палаткой. Оставшееся мясо, по крайней мере сто килограммов, пошло в лагерь носильщиков. На другое утро не осталось даже такого кусочка, который мог бы насытить ворону.

Свежий, необычайно легкий и приятный ветерок весело развевал знамя над головой Ионатана. В темно-зеленых, освещенных солнцем склонах горы стократным эхом отдавались песни наших носильщиков, когда мы поднимались вверх по узким, в один фут шириной, тропинкам, идущим в глубокой тени банановых и апельсиновых деревьев. Что за чудо красоты и плодородия эта страна джаггов! Хижины с толстыми остроконечными крышами, в зелено-золотом сумраке банановых рощ, казались таинственными. От стен хижин до бананового леса только два шага, но даже на этой узкой полоске растут дынные и апельсиновые деревья, а под ними сладкий картофель и тыквы. По стенам хижин вьются толстые стебли, и огурцы длиной в человеческую руку свисают в отверстия низких дверей.

Особо крутые холмы, плохо поддающиеся дренажу, оставлены под маленькие луга. Они дают сено и траву для молочного скота ваджаггов, единственного племени, держащего скот в хлеву на сухом корму в восточной Африке.