Сага о Думаковаце

Эта ее показная уступчивость особенно его раздражала и бесила. Ясно, что кроется за этим: мол, все это пустая брехня, старческое бахвальство, ничего в своей жизни ты совершить больше не в силах. Занудное старческое брюзжание — единственное, что ему еще осталось. Самое ужасное, он и сам был убежден, что напрасно сотрясает воздух, время безвозвратно утеряно, потому-то и злится на жену. Она совершенно права. Он — жалкий безвольный тюфяк, не способный от дома отойти ни на шаг, только языком молоть горазд.

«А вот и уйду, уйду! — давился он словами и шипел, задыхаясь от бешенства. — Назло тебе, всем вам назло Уйду. Подыхайте тут без меня!»

А они смеются над ним.

Старческие выходки. Бред.

И тем самым еще больше растравляют.

Являвшиеся ему в алкогольных парах мечты о поездке в Думаковац, с течением времени ставшие для домашних неким неизбежным злом, жупелом, столь же безвредным, как и сама авантюра, которой никогда не дано осуществиться, были для него спасительной отдушиной, бегством от несносных дрязг и тягот повседневности, отравлявших его существование. Он прихварывал, должен был соблюдать диету, не пить. Дети скверно учились, еле дотягивая до конца. Жена расплылась и погрузнела. Угрозами своими поехать в Думаковац он как бы мстил всему этому и в первую очередь себе, своему бессилию как-нибудь изменить свою жизнь. Жалкое прозябание. А одно время он даже был доволен. Другим еще хуже пришлось. Те и вовсе загнулись, нет их уже. Состояния имели, а где их состояния теперь? Талантами блистали, а помогли ли им таланты? Он, но крайней мере, вылез из инфаркта. Еще годок-другой, а там, глядишь, и пенсия. Ничего не приобрел, но, по крайней мере, и не потерял. Остался при своих. Думаковац превратился для него в манию, несбывшуюся грезу погубленной жизни. Одну из тысяч подобных. С жаром, со сладострастием, как бы бросая вызов всему свету, перебирал он подробности своей поездки. А все как будто сговорились помешать ему. Он и мечта о Думаковаце были по одну сторону черты, — всё остальное и все остальные — по другую.

«Чья возьмет, кто пересилит? Увидим, даст бог здоровья!» Жена подтрунивает, дети надсмехаются. «Да заткнись же ты, старый, ты нам плешь проел своей дырой, и как только тебе еще не надоело одно и то же талдычить. Смени пластинку». А он уперся и гнет свое. Поедет. Поедет да поедет. Поднимется со светом и прощайте, голубчики. И спрашивать никого не станет. «Поставлю перед фактом — и точка. Так люди и ездят. Собрался да поехал. Не ваша забота. Да и, подумаешь, даль какая. Небось не за океаном. Вон люди в Америку катаются, что ж я, до какого-то несчастного Думаковаца не доберусь? Туда автобус ходит. Пассажиров доставляет и почту (как сказывают). Микробусик. Сладкий как конфетка. Дорога, говорят, прекрасная. Все расчищено. Нет ни оврагов, ни зарослей, ни пней от деревьев. Сойду себе отличным образом у развилки, и за полчаса я в селе. Тропа по взгорью взбирается. Раньше, бывало, я по сто раз на дню по ней на верх взбегал и хоть бы хны! Что мне сделается! Съезжу! Душой отдохну! Почувствую себя человеком. Может, и на десять дней задержусь, люди небось толпами сбегутся, стоит только мне обмолвиться, кто я такой и по какому случаю прибыл. Проветрюсь. Да что мне, отчет, что ли, перед вами держать, воля моя, что хочу, то и делаю. Примут меня хорошо, там народ порядочный. Гостеприимный, широкий».

Сказка. Сегодня, завтра, бессменная, заунывная. Никто не принимает всерьез это старческое прожектерство. Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.

И вдруг объявил: «Завтра выезжаю. На рассвете». Жена лишь плечами пожала. «С богом, счастливый путь!» Честь честью проводила. Тащила обшарпанный чемоданчик. А ему хоть назад поворачивай. Слишком далеко зашла игра. Пока лясы под ракию точил, все шло гладко… А тут растерянность какая-то напала.

Он уж себя подбадривал, убеждал, что дрейфить нечего. Все будет в полном порядке. Другие же люди ездят. У каждого есть свой Думаковац! Отчего же его не навестить! Что в том такого худого или особенного? А не приглянется — он обратно прикатит. Не век же там вековать.

(Прекрасная старая сказка становилась явью и рассеивалась. Старая обманчивая сказка. Разматывалась словно дорожное полотно, пыльной лентой вырывающееся из-под гудящих автомобильных шин.)

Чтобы чем-нибудь себя занять, он пялился то на молчаливых пассажиров, не отваживаясь с кем-нибудь заговорить, то через замутненное окно провожал глазами убегающие назад неровные грязные окрестности. Безобразные, спекшиеся, точно освежеванные. И зачем он только поехал, поднималось раскаяние в душе. Дома не сиделось? Мог бы придумать какую-нибудь отговорку и остаться. Его словно бы преследовал дурной сон. Настроения ехать не было.