Сага о королевах

Она посмотрела на меня с большим удивлением:

— И ты думаешь, что Свейн мог пойти на это?

— А почему бы и нет, — ответил я.

Гуннхильд замолчала.

— Нет! Хотя он мог и сделать это! Вполне! Он всегда стремился достичь цели во что бы то ни стало.

Она улыбнулась:

— И я чувствовала себя с ним совершенно счастливой.

— Твои слова достойны разве что язычника. Похоже, что все увещевания священника и угрозы гореть в вечном огне не произвели на тебя никакого впечатления.

— Да что ты? — улыбаясь, переспросила Гуннхильд, и в этот момент я понял, что она действительно прибыла за мной с берегов Острова Радости.

Но настроение королевы внезапно изменилось, и она сказала с яростью:

— Эти проклятые священники! Почему они так несправедливы ко мне и заставляют жить в воздержании, а Свейну разрешают делать, что ему только вздумается. Они с архиепископом стали не разлей вода. Так что этому высокочтимому Адальберту, как выражается наш Рудольф, пошло на пользу, что меня отослали в Ёталанд. И меня нисколько не удивит, если он постарается женить Свейна на дочери кого-нибудь из своих датских друзей, чтобы укрепить положение церкви и в Дании. Адальберт изо всех сил старается упрочить свою власть и делает для этого все возможное и невозможное.

— Меня это нисколько не удивляет, — спокойно ответил я и добавил:

— Ловите лисиц и лисинят, которые портят нам виноградники, а виноградники наши в цвету.

— О чем это ты? — удивилась Гуннхильд.

— Так просто, мне не подобает думать о любви между мужчиной и женщиной как о винограднике в цвету и о священниках как лисицах и лисинятах, что портят эти виноградники. Но, Господи, прости нас грешных, мне показалось уместным это сравнение, когда ты рассказывала о своем браке со Свейном.

Я прочел Гуннхильд все свои записи, вплоть до рассказа об Оттаре Черном в палатах Олава. Ей хотелось, чтобы я прочел и те записи, что касались се самой. Узнала она из этих записей и много нового.

Я рассказал о смерти Уродца, и Гуннхильд плакала.

Но когда я стал читать о Бригите, она захотела узнать о ней подробнее.

— Ты ее любил, — сказала королева.

— Да, но ведь и ты любила Свейна, — с неудовольствием ответил я.

Она подумала.

— Да, ты прав, во всяком случае, я сходила от него с ума, совсем как ты от Бригиты.

— Я не просто сходил с ума, — неуверенно ответил я, откинулся назад и закрыл глаза, — Она была в моей душе и в моем сердце, и ни о чем другом, кроме нее, я не мог думать. Я чувствовал ее присутствие везде, и мои мысли всегда были о ней. Я ощущал вкус ее губ на своих губах, запах ее тела был для меня подобен сладкому меду… Теперь ты понимаешь, Гуннхильд, как много она для меня значила? И что я должен был испытывать, когда перерезал ей горло собственной рукой? И когда видел, как ее белое тело выбрасывают за борт — тело, которое давало мне такое наслаждение?

— Да, — ответила она, — мне кажется, я тебя понимаю. Но ведь Кефсе этого не понимал?

— Кефсе вообще не мог думать ни о чем подобном. Он был обеспокоен спасением собственной души.

Она посмотрела на меня, а затем спросила:

— А ты думаешь, Бог обрек твою Бригиту на вечные муки?

— Мне не нужен такой Бог, — резко ответил я.

— Ты спас ее от рабства, хотя тебе и пришлось ради этого перерезать ей горло.

И это было правдой, хотя я все никак не мог успокоиться. Наша хрустальная лодка чуть было не разбилась.

— Тебе было с ней хорошо, — продолжила Гуннхильд, — и ты отмолил и свои, и ее грехи. Так почему ты сейчас так страдаешь?

— Не знаю, — ответил я. В душе моей царило смятение.

— Ниал, почему ты так часто говоришь о горе и страданиях? Зачем? Что тебе это дает?

— Страдание определяет душу человека, — ответил я, — так меня учили с детства. Может, мне поэтому так трудно забыть об этом. Конн, мой воспитатель, хотел, чтобы я стал монахом.

— Но ты не доставил ему этой радости, — улыбнулась Гуннхильд.

— Иногда я все же радовал его. Он всегда был доволен, когда видел, как я тянусь к знаниям.

— И еще ты рассказывал, что он все время молился?

— Да, он возносил молитву Богу несколько раз в день в определенные часы. Обычно такие молитвы возносятся один раз в день, но Конн делал это три раза. И последнюю молитву он произносил, сидя в бочке с ледяной водой.

Гуннхильд рассмеялась переливчатым смехом. Мне очень нравился ее смех, но на этот раз я обиделся за Конна.

— Он делал это во имя всех грешников. Он молился за них, — холодно сказал я.

— И кому он помог? — не унималась Гуннхильд.

— Надеюсь, что кому-то, — ответил я, и на этот раз сам не смог сдержать улыбки.

Куда делось мое ужасное настроение? Чему я так радовался? Отголосок памяти о страданиях таял в моей душе. Гуннхильд вела меня в страну наслаждения, и я следовал за ней.

Она была Гуннхильд из Тирнанег, она была женщиной, поющей Брану сыну Фебала:

Есть далекий-далекий остров,
Вкруг которого сверкают кони морей.
Прекрасен бег их по светлым склонам волн,
На четырех ногах стоит остров.