Сага о Певзнерах

В Театральном училище, по инициативе Нелли Рудольфовны, устраивались вечера «Откровенных бесед». Это противоречило убеждениям Афанасьева: он считал, что человек не обязан «откровенничать» с целой аудиторией. Он был не согласен с Нелли Рудольфовной, но вслух ей не возражал.

Очередная беседа посвящалась «исходу» из училища Ивана Васильевича. Согласно официальной версии, Афанасьев покинул его «по состоянию здоровья».

– Морального! – неизменно добавляла Нелли Рудольфовна.

На беседу явились все, потому что ждали сенсаций, подробностей. И боялись, что «неявка» может быть воспринята Красовской как протест, несогласие. А протестов, даже в мелочах, она не терпела: не терпела ее нервная система, как, впрочем, и вся государственная система. Преподаватели относились к Ивану Васильевичу по-разному: женщины, не претендовавшие на него, с открытой влюбленностью; претендовавшая Красовская – с открытой враждой; а мужчины – с «закрытой», а точнее, сокрытой завистью.

Студенты же внутренне перед ним трепетали, благоговели… Служение искусству усердно приравнивалось к служению правде, но студентов уже научили служить ей только на сцене, а во имя ролей в спектаклях играть в жизни ту роль, какую им предлагали.

Режиссером-постановщиком очередной «откровенной беседы» была Нелли Рудольфовна. Поэтому добрые слова об Афанасьеве сказали лишь двое – Даша и Имант.

– Физически он нездоров, но морально здоровей его никого не было и нет, – сказала сестра. – Эту «откровенную беседу» дважды откровенно откладывали, чтобы дождаться, пока Иван Васильевич и Ангелина уедут. Он бы сюда не пришел, но она бы пришла. И произнесла бы те же слова, что на поминках. Я не была там, но мне рассказали…

– Не хватало еще тебе там присутствовать! – швырнула реплику Лида Пономарева.

Сестра не повернулась в Лидину сторону, точно и не услышав ее. Но, увы, «не услышали» и остальные студенты, которые прежде трепетали перед Афанасьевым от восхищения. И обязаны были вступиться за Дашу, что значило вступиться и за него.

– Ангелина бы сказала об отце… – спокойно перешагнув через Лидину реплику, продолжала сестра, – она бы сказала, как тогда на поминках: «Судить его здесь никто не имеет права. Я люблю отца… и почитаю его».

– Ты тоже его любишь, мы знаем, – вставила Лида Пономарева, которой в отношениях с нашей семьей нечего было терять, ибо меня она уже потеряла.

– Да, я люблю его! – быть может, последний раз призналась в любви к Афанасьеву Даша. И в тот момент это было искренне. Она взглянула на Иманта: он понял, что лишь «в тот момент». – Иван Васильевич ушел из-за того, что один человек – всего один! – пожелал, чтобы он исчез. А другие безропотно подчинились.

Даша, не таясь, потому что, как и отец, в подобных ситуациях не умела таиться, небрежно скользнула взглядом по Нелли Рудольфовне. Не «смерила», а скользнула… Взгляд был не злобным, а безбоязненным и презрительным.

– Почему? Я лично не подчинился, – запоздало, по причине своей громоздкой обстоятельности, возразил сестре, а на самом деле поддержал ее с места Имант. И поднялся – мощный, заставляющий вслед за ростом «задирать» глаза. – Я только из-за Афанасьева и поступил в это училище. И нахожусь здесь…

– Ну, сейчас-то не только из-за него, – не унималась Лида.

Ее бесило все, что касалось нашей семьи. Может, она любила меня? Имант, как и Даша, перешагнул через пономаревский вызов: не с его мужской силой было наваливаться на женские слабости.

Но куда беспредельней, чем Лида Пономарева, ненавидела Дашу Красовская. Бешенство Миледи вновь завладело ею. Она была в платье, прятавшем не только плечи и руки, но и ее стареющую шею. И все же можно было предположить, что на плече в тот вечер проступило клеймо каторжанки.

– Певзнер вообще не прошла у нас на приемной комиссии. Афанасьев протащил ее. Об этом надо сказать… Если уж у нас вечер «Откровенных бесед». До конца откровенных!

Сестра неспешно встала и покинула аудиторию, беззвучно затворив за собой дверь. Имант прошагал вслед за ней.

– Я уйду отсюда. И завтра же! – тихо, готовясь к оглушительному поступку, сказала ему в коридоре Даша.

– Значит, это здание существует последний день. Завтра я сожгу его.

Она высоко подняла глаза – и поняла: он сожжет.

– Драться на рапирах с женщиной не могу, – добавил Имант. – Но лечь у входа, перекрыть ей дорогу – пожалуйста. Сперва перекрою, а потом подожгу…

Четыре года Красовская готовилась к акту мести. После вечера «Откровенных бесед» Имант сказал ей:

– Вы видите меня?

Она «задрала» вверх сдержанно-удивленный взор: таких вопросов студенты ей пока еще не задавали.

– Вот и все, что я хотел вам сказать.

Красовская поняла, что отплатить Даше – за любовь Афанасьева, за ее откровенность в «Откровенной беседе», за то, что сестра вызывающе не желала учитывать свою национальность, как это делали другие студенты еврейского происхождения, – что отплатить за все это она сумеет, лишь загнав Дашу в тупик. Но так, будто совершила это вовсе и не она, не Красовская, а совершил «Его Величество случай» – непредсказуемый и неотвратимый.