Сага о Певзнерах

– Обмани их, – вовлекая Дашу в какой-то заговор, произнес Абрам Абрамович. – Пьесу написал черносотенец. Но столь ядрёно даровитый, что могут быть разночтения. Сейчас это модно: разные прочтения одного и того же текста. В этом театре Чацкий – герой, а в том героиня – Софья: «Уж если любит кто кого, зачем же ездить так далеко?» Она права: безумно любил – и укатил на долгие годы. Никакой логики! – Анекдот сделал паузу, чтобы отделить Дашу от Софьи. – Пусть у тебя будет свое прочтение. Ты сыграй так, чтобы название «Злодейка» звучало иронично и опровергалось самим спектаклем. Что ж, она полюбила и он полюбил… Жена, если она тоже любила, должна была отпустить мужа. Отпустить! В Израиль? Да хоть в пустыню Сахару! Что дальше он будет делать, ее уже не касалось. Только бы отцом оставался. А в остальном… – Абрам Абрамович, как это бывало, взглядом попросил у мамы поддержки. Она и без просьбы поддерживала его, и Анекдот вдохновился: – «Насильно мил не будешь!» Это ведь русская мудрость, а не еврейская. Сотвори такой образ «злодейки», чтобы она выглядела несчастнейшей жертвой, хоть и осталась в живых. А еврейка она или узбечка – это анкетные данные. Обними в конце его детей… И пусть все поймут, что ты станешь им матерью. Что этого требует твое сердце! Мы внимательно слушали… Пьеса дает такие возможности, потому что талант оказался сильней юдофоба.

Я попросил Дашу оторваться от пьесы, выйти на минутку и помочь в чем-то неопределенном: неопределенное выглядит нередко самым убедительным и недоумений не вызывает.

С того давнего рассвета, грозившего нескончаемой ночью всей нашей семье, мы с Дашей прозвали ванную «комнатой заклинаний». Ведь именно там вырвалась с неведомой дотоле интонацией фраза, отстранившая ночь. И меня тянуло вновь и вновь испытывать, проверять загадочную действенность моих внушений.

– Победи их… Победи… Иначе ты опять совершишь покушение на мамину жизнь! Даша встрепенулась:

– Я постараюсь.

И мы вернулись в ее комнату.

Имант стремительно, боясь что-то задеть или разрушить, поднял себя с табуретки, поскольку в субтильный стул с гнутыми ножками не вмещался. Он почти уперся головой в потолок – и кроме него, чудилось, в квартире уже никого не осталось.

– Ты сможешь так сыграть, – со спокойствием, рожденным абсолютной уверенностью, сказал он. – И уложи Красовскую на обе лопатки.

– Если этого не пожелал сделать Афанасьев, простите за пошлость, – стремясь побольней уязвить Нелли Рудольфовну, произнес Анекдот. И виновато взглянул на маму: при ней осмотрительность – в каждой фразе и каждом слове – не покидала его.

У Иманта дело с юмором обстояло хуже, чем у Абрама Абрамовича. Не улыбнувшись, он продолжал, ощущая собеседницей только Дашу:

– Ты получишь диплом. И мы сразу уедем в Ригу. Станешь примой русского театра. Ты обязана победить. Потому что ты лучше всех!

Не сказал «талантливей», а сказал «лучше». Так Даша говорила об Афанасьеве, когда любила его. «По-другому, совсем по-другому, чем прежде, она любит его и сейчас, – внезапно подумал я. – А Имант будет принадлежать ей вечно. На этом и на том свете».

– Куда вы поедете? – будто очнувшись, спросила Иманта мама.

– В Ригу, – ответил он.

Размышляя о том, что сестра «по-иному» Афанасьева все-таки любит, я, наверное, пытался для самого себя ее реабилитировать.

«Но Афанасьеву иная любовь не нужна», – думал я, сумевший одолеть свою страсть, когда пришлось выбирать между нею и честью сестры… а значит, и верностью дому, маме, отцу.

Правда, Игорь считал, что я не любил, а «хотел» или, интеллигентно выражаясь, желал. Думаю, он был не прав. Но вообще-то «другие» чувства – жалость, восхищение, благодарность – нередко путают с любовью, с которой что-либо путать бессмысленно, ибо она ни с чем не сравнима. Уж поверьте мне, психоневрологу, начавшему влюбляться с детского сада.

Если к любви прикручивают, приспосабливают оговорки и определения – «люблю по-иному, по-своему», – это всегда подозрительно.

«Иманта жалеть невозможно, – продолжал размышлять я. – У него можно искать жалости. И защиты. Для женщины это естественно: жалость не унижает ее. Игорь считает, что стервы добиваются побед чаще, чем ангелы. Но они, уверен, перемешивают обожание с дьявольщиной и деспотизмом. Любовь не очищает их, а толкает на подлости. Я вот избавился от чувств к Лиде Пономаревой и навечно их отвергаю!»

В мыслях своих я, ворочаясь под одеялом, непрестанно возвращался к судьбе сестры, которая как женщина нуждалась если не в сочувствии, которое отвергала, то в надежности и защите. «Имант сумеет уберечь Дашу: мускульная сила его соответствует силе чувства и преданности, – убеждал я себя. – У него не возникнет другая любовь к сестре. Никогда… Надежность – главное его качество. Он как любит, так и будет любить!»