Сага о Певзнерах

Старик по-моряцки обстоятельно заторопился. Дарить надежду стало его профессией: он работал спасателем почти всю свою жизнь. Лодка его была необычно глубокой и необычно широкой, – в ней тоже ощущалась надежность.

Дзидра вновь и вновь по-латышски все объясняла ему. Такая внезапная разговорчивость свидетельствовала о состоянии истерическом, которое было несвойственно Дзидре уж вовсе. Она перестала быть собой…

Спасатель, как Имант, был надежен в каждом своем движении. Возвращать к берегу, к жизни, обманывать, обкрадывать смерть стало делом всех его долгих лет.

Театр, репетиции, премьера – все потеряло для Даши свой смысл и хоть какое-нибудь значение.

– Где Имант?.. Что происходит?! – будто прося перевода с латышского на успокоительный родной язык, обращалась к Дзидре сестра.

Но Дзидра не отвечала ей. Она вслушивалась в море.

Только море имело теперь отношение к ее сыну, лишь от него все зависело. И еще от старика спасателя…

Дзидра подняла с песка полотенце, рубашку и прижала к себе так, словно хотела, чтобы они остановили ее сердце – пусть на время, пока не появится сын. Потом опустилась на колени и стала молиться. Опустилась и Даша. Дзидра молилась по-латышски, и сестра не могла ей вторить. Но так же неистово, как молилась Дзидра, сестра повторяла: «Пусть он скорее вернется… Пусть скорее!»

Как бы в ответ вода ожила. Заплескалась где-то вблизи от берега. Так им обеим почудилось. На самом деле всплеск возник далеко, хотя все приближаясь и приближаясь: просто слышимость в необъятной морской тиши была абсолютной.

– Это он… – прошептала Даша.

Дзидра ей не ответила: она, выросшая на море, безошибочно отличала всплески, рожденные веслами, от тех, что рождены руками пловцов.

Дзидра поднялась с песка, и Даша за ней…

Старик спасатель выволок свою непривычно широкую и глубокую лодку на песок. Он не бросился к женщинам сразу: ему нечего было им сообщить. И они вросли ногами в песок.

Наконец, он не спеша приблизился, что-то хрипло сказал Дзидре. Бывают моменты, когда начинаешь понимать незнакомый язык. Даша поняла: спасатель пообещал что-то еще придумать, еще постараться. И, не теряя надежности каждого своего шага, направился к домику-светлячку.

Даша смотрела ему вслед, никакой иной надежды на свете не ощущая. И вдруг затвердевший, лишенный интонации голос Дзидры заставил ее оторваться взглядом от спины спасателя и его домика:

– Раздевайся…

– Зачем?

Дзидра не ответила и сама начала сбрасывать и стягивать с себя одежду – неловко и нервно, что было так на нее непохоже.

Тем же голосом, без интонаций, Дзидра не произнесла, а приказала:

– Иди в воду.

И сама пошла первой.

– Холодно, – механически, отрешенно произнесла сестра, как разговаривала тогда, в ванной комнате.

– Не холодней, чем ему, – ответила Дзидра. – Будем его искать.

Они доплыли до того места, которое, как знала Дзидра, с берега казалось линией горизонта. Поплыли вдоль этой линии…

– Има-ант! Има-ант!.. – не закричала, не стала звать, а завыла Дзидра.

Море затаилось, молчало. Еще полчаса они выли в два голоса. Море не откликалось.

И тогда Дзидра взяла Дашу за левую ногу.

– Что вы? Я же не смогу плыть. Вам трудно? Схватитесь за мои плечи, за шею…

Даша думала, что Дзидра, обессилев, цепляется за нее, чтобы не утонуть.

– Отпустите… Я вас прошу: отпустите…

Но Дзидра не отпустила.

Когда через три дня их тела обнаружили, Дзидра продолжала держать Дашу за левую ногу так цепко, как держат за горло, если хотят удушить.

Вся многолетняя ненависть собралась в одну руку, в один кулак.

Как мать могла не подумать о другой матери? Кто на это ответит?

Дзидра расплатилась с моей сестрой за все, в чем Даша не была виновата. За потерю семьи… И своего сына…

Когда у Дзидры отобрали самых родных, она схватилась за утешение, что хоть все и отняты, однако осталась надежда.

Вскоре надежда сбылась: Дзидра родила сына. Но в ту ночь, когда стало ясно, что Иманта уже нет, она поняла: вот теперь отнято все окончательно, бесповоротно. Не осталось и проблеска утешения. Его уже быть не могло… Ушел, навсегда уплыл тот, ради кого она дышала и действовала, кем дорожила несравнимо больше, чем собой, и землей, и всеми, кто на этой земле жил и продолжал жить, продолжал… А его захоронило, накрыло собою море. Нет, это была не потеря – это был конец. Это был апофеоз горестного беспредела. И виновница завершения тоже должна была из жизни уйти.

Это, может, стало бы справедливой карой, если б события той ночи Дзидра увидела и осознала безошибочно. Если б и их причины – причины тех событий! – на самом деле были такими, какими Дзидра Алдонис их восприняла, перестав быть собой…

Но она оказалась жертвой неизмеримого заблуждения, продиктованного любовью и ненавистью. Любовь и ненависть – в их крайней форме – придали трагичное ускорение выводам, действиям и не позволили обождать. Обстоятельства, совпадения не раз определяли исход величайших сражений, судьбы выдающихся полководцев, империй и их властителей.

Но разве исходы битв, судьбы военачальников, даже самых легендарных, и империй с их властителями стоили Дашиной жизни?