Сага об ИКЕА

Помню, как на почте начали продавать яркие плакаты с изображением Свена Олова Линдхольма. Я сел на велосипед, поехал в деревню и купил несколько плакатов. Может быть, я пытался кого-то зазвать в эту организацию, но даже если это и было, то постарался об этом забыть. Я много читал о Линдхольме, лидере Национал-социалистской трудовой партии, читал и другую немецкую пропагандистскую литературу. Идеи в этих брошюрах были очень схожи с бабушкиными.

Однажды я поехал на встречу с Линдхольмом, хотя не разговаривал с ним лично. Я ведь был еще ребенком. Как ни пытаюсь воскресить эти события, на память приходят лишь отрывочные воспоминания. Однажды я поехал на велосипеде в Мохеду. Мне было 11 или 12, и это заняло у меня несколько часов. Это было незадолго до начала войны. Я хотел посмотреть фильм об Олимпийских играх в Берлине (помню его смутно, потому что никогда не интересовался спортом). Там я увидел молодых людей в униформе с барабанами и флагами.

Где-то в 1941 году я отправился в молодежный лагерь Линдхольма, хотя мать и отец были против. Там мы ходили в униформе, а по вечерам собирались вокруг костра. Для меня, одинокого волка, у которого не было друзей, это был новый тип отношений, это была дружба, о которой я мечтал.

Признаюсь, что иногда посещал разные партийные мероприятия. В 1942 году я направился в среднюю школу в Усби. Родители моей матери оставили деньги, чтобы я и моя сестра Керстин, которая младше меня на четыре года, могли получить образование. Мне было трудно учиться в школе, потому что я был косноязычен. Помню, как лежал ночами в кровати и пытался запомнить иностранные слова, но у меня ничего не получалось.

Я взял с собой в Усби литературу Линдхольма, а в местном киоске мог покупать «Шведский национал-социалист». Однажды я и двое моих школьных приятелей отправились на чердак, чтобы организовать секретную политическую партию. У нас был блокнот желтого цвета с нарисованной на нем свастикой. Мы даже попытались порезать себе руки и смешать нашу кровь, чтобы стать настоящими братьями.

Наш завуч и еще один учитель, оба ярые антинацисты, увидели, что я хожу на нацистские собрания и рисую свастику в учебниках и на партах. Меня вызвали в кабинет завуча и приказали «прекратить всю эту чушь», которая нарушала школьные правила.

Однако я продолжал культивировать свои политические пристрастия, но стал более скрытным. Я написал в редакцию газеты Vagen Framat («Путь вперед»), что «заинтересован в подлинной шведской литературе и в этой газете, поэтому провту прислать мне несколько экземпляров бесплатно».

Vagen Framat была абсолютно прогерманским изданием. В середине войны Гитлеру все еще сопутствовал успех. И в это время я впервые познакомился с Пером Энгдалом, лидером Шведской Оппозиции, которая потом стала неошведским движением.

Из одного номера Vagen Framat я узнал, что Энгдал будет читать лекцию в отеле в Усби. Шел ноябрь 1942 года. Я пошел на лекцию, и она произвела на меня сильное впечатление. Энгдал был настоящим соблазнителем, хотя я понял это только сейчас. Он был потрясающим оратором, и я до сих пор считаю его гением, отдельно, естественно, от его взглядов.

На лекции было около пятидесяти человек. Потом пили кофе, и я оказался с ним за одним столиком. Он по-дружески поздоровался со мной и спросил, кто я такой. Я был очень горд, ведь мне было всего шестнадцать лет.

После этого вечера я начал с еще большим энтузиазмом читать Vagen Framat, которую можно было купить в любом киоске. В то же самое время я читал и антифашистскую газету Тура Нермана, которая тоже была очень увлекательной, но мое сердце было с Энгдалом,

Нерман был великолепным писателем, но Энгдал являлся не менее прекрасным оратором. Я не могу отделаться от ощущения, что не встречал в своей жизни никого, похожего на него. Я восхищался этим человеком и много лет ходил на его собрания.

Он и его команда держались в стороне от Линдхольма и других известных шведских нацистов. У Энгдала не было принято петь военные песни или носить коричневые рубашки. Они были самостоятельными, и это вызывало у меня симпатию. Мне нравились идеи неошведского движения. Все это было задолго до того, как я понял, что предложения Энгдала не подходят для настоящей свободы и человеческого достоинства.