Сагайдачный. Крымская неволя

Стоїть явір над водою, над воду схилився,
Молод козак, молод козак, да вже й зажурився.
Як же мені не хилитись — вода корінь мие.
Як же мені не журитись, як серденько мліе?
Хожу-нужу, хожу-нужу, як те сонце в крузі,
Чи я встаю, чи лягаю — завше серце в тузі.
Летить орел понад море та й, летючи, крикнув:
Ой як тяжко в тій сторонці, де я не привикнув!
Ой е в мене на Вкраїні ріднесенька мати;
Та де ж тая Вкраїнонька — де ж то її взяти!

Он не кончил. На балконе опять послышались всхлипы­ванье и тихие голоса.

— Годі, годі, Катруню! Годі, любко! — уговаривал один женский голос.

— Ох, моя матінко! Ох, мое серденько! — плакался дру­гой, силясь удержать рыдания. 

— Не плач-бо, Катруненько, утрись, стара скоро прийде.

— Я не буду, не буду — о-ох! — рыдания еще более уси­ливались.

Запорожец понял, что это все его песня наделала. Он перестал петь, глянул на балкон — ничего не видать, только всхлипыванья и тихие голоса.

— Се, мабуть, козак.

— Та козак же ж.

— Xiбa ти його бачила?

— Давно бачила.

— Молодий?

— Молодий ще... гарний...

У Пилипа сердце заколотилось в казацкой груди. Он еще внимательнее стал прислушиваться. Всхлипыванья ста­новились все тише и тише. Он тихонько подошел к бал­кону, осторожно глянул наверх — и остановился как вко­панный: густая вьющаяся зелень, окутывавшая балкон, казалось, непроницаемою сетью, тихо раздвинулась, и из-за зелени выглянуло прелестное личико с заплаканными глаза­ми и золотоволосою головкою. Большие заплаканные глаза глядели прямо на Пилипа. Пилип, казалось, одеревенел на месте, не спуская глаз с таинственного светлого видения. Видение улыбнулось, покраснело, — улыбнулся и Пилип, но покраснеть не мог, ибо голенища не краснеют, а его лицо было чернее голенища от загара...

Пилип перекрестился... Он сам не мог понять, с чего он, ни с того ни с сего, перекрестился, должно быть, сдуру... Только нет, не сдуру: и там, из-за зелени, пока­залась белая, вся в перстнях ручка и тоже перекрестилась...

«Мана... суща мана... та яка ж гарна!» — сдуру думалось Пилипу. _{[Мана — призрак]}

— Чоловіче, чоловіче добрий! Помолись за Катрю! — послышалось из-за зелени...

Это говорила «мана».

— Помолюсь, — пробормотал Пилип, совсем растеряв­шийся.

— А як тебе зовуть, чоловіче?— снова послышалось из-за зелени.

— Пилипом...

— I я за тебе, Пилипе, помолюсь...

В зелени мелькнула белая рука, и с балкона слетело что-то синее. Пилип нагнулся и поднял — то была широкая шел­ковая лента, «стрічка».

— Се тoбi на незабудь, — послышалось из-за зелени.

Пилип так и остался с разинутым ртом...

XVI

С этого дня Пилип уже жадно, хотя чрезвычайно осто­рожно наблюдал за балконом. Первую ночь после видения им «маны» в зелени провозился в своей невольницкой кону­ре почти напролет до утра; все мерещилась ему эта «мана» прелестная, эти заплаканные глаза, золотая головка, белая, в дорогих кольцах, рука. Он и молился в ту ночь усерднее и уже постоянно поминал на молитве Катрю. Голубую ленту он осторожно вдел в ворот своей рубахи и боялся до нее дотронуться, чтоб не испачкать грязными руками. Неволя его как будто улетела куда-то, и он уже не хотел воли, не хотел уходить из этого сада, обнесенного тюремною решеткою: сюда, казалось, прилетела сама и его воля, и сама Украина.

Его казацкое сердце колотилось, когда он украдкой за­мечал, что зелень на балконе как бы шевелилась. Но сама «мана» не показывалась. Зато однажды к ногам его упал пучочек «любистку», и он его торопливо поднял, положил за пазуху и с радостью вспомнил, что «любисток — для любощів». Другой раз невидимая рука бросила ему связочку «рути», а потом веточку «барвінку». Наконец, еще раз у ног его очутилась серебряная монета, а в другой — золо­тая.