Сагайдачный. Крымская неволя

Молодежь, повалившись на животы и уткнув носы в шап­ки, тотчас же захрапела: бессонно проведенная ночь дала себя знать. Не спал один запорожец. Растянувшись носом к небу, он, глядя в бесконечную синеву, посасывал свою трубочку и думал, о чем только может думать запорожец... Далекая беленькая хатка за Сулою вся в зелени... Зеленые вербы у ставка... Под вербами сидит девушка, глубоко наклонив голову и тихо напевая, она что-то шьет... На том боку, за Сулою, у опушки темного леса казак траву косит и часто поглядывает туда, где шумят вербы над черною, низко склоненною головою с васильками в волосах... Потом на этой черной головке, над бледным, как стена, лицом, зо­лотой венец, поют «Исайя ликуй»... А молодой казак, что косил траву за Сулою, смотрит издали, из толпы, на это бледное под венцом лицо, и кажется ему, что у него сердце вырезывают — вырезывают и поют «Исайя ликуй»... А там Запорожье — не слыхать ни женского голоса, ни «Исайя», не видать милого, бледного лица — одни хмурые, усатые лица товариства... Днепр голубой, еще более голубое море, и голубое и бесконечное небо... Козлов-город _{[Козлов — теперь — Евпатория]}, Кафа, Синоп, Трапезонт _{[Трапезонт — Трапезунт (теперь — Тробзон) — город и порт на черноморском побережье Турции]} — галеры, невольники...

Все это в полусонной дреме грезится запорожцу. А тру­бочка посипывает, потухла, — глаза сон смежает...

Вдруг где-то отдался как бы далекий собачий лай...

Запорожец открыл глаза; лай повторился, сначала как бы с одной стороны, потом с другой... Запорожец приподнялся на локте, вслушивается, — ничего не слыхать... Он тихо приподнялся сначала на колени, осмотрелся кругом, — ни­чего не видать... Опять ветром донесло откуда-то собачий лай... Запорожец встал на ноги — голая бесконечная степь да кое-где курганы... Через один из курганов пронеслись темные точки — это сайгаки... Это недаром — они вспуг­нуты кем-то...

На берегу, где отдыхали беглецы, росла старая ива. Запорожец, цепляясь за ветви, взобрался на самую вершину дерева и окинул глазами степь. То, что он увидел, заставило расшириться его маленькие зрачки...

Он быстро слез с дерева и стал расталкивать заспавшихся товарищей.

— Хлопцы, вставайте живей... За нами погоня...

— Что? Что, дядьку? Пан?.. Загайло?..

— Вставайте, стонадцать вам чертей! За нами гоны!

— Гоны? Ох, лишечко! Что нам делать?

— На коней зараз, дядечку!

— Э! Поздно на коней... надо в воду.

— Как в воду, дядьку? Вот беда!

— В воду! Топиться — стонадцать коп чертей!

— Батечки! Мы, может, еще убежим...

Лай собак послышался теперь совершенно явственно. Молодые беглецы в ужасе смотрели друг на друга безумны­ми глазами: они узнали издали голоса гончих собак князя Острожского — от них не уйти. Запорожец между тем бросился к сухому прошлогоднему камышу, торчавшему у воды из-за зелени молодого, достал нож, срезал четыре самых толстых камышины, обрезал их наскоро, продул их так, что воздух проходил свободно, и воротился к товарищам, растерянно топтавшимся на месте.

— Возьмите вот это — по камышинке... 

— На что, дядьку?

— Стонадцать коп чертей! Слушайте: возьмите по камы­шинке в рот, да и прячьтесь в воду промеж осокою либо меж очеретом — так с головою и прячьтесь, чтоб головы не видно было с берега... Хоть день просидеть можно под водою... Мы так от татарвы прячемся...

Молодые беглецы жадно ухватились за камышинки и дрожащими руками стали совать их в рот и дуть. Утопающие хватались за соломинки...

— Да глядите, чтоб один конец камышинки был во рту, а другой над водою, а не в воде, а то вода в рот польется, тогда стонадцать коп — все пропало.

Погоня приближалась. Слышны были голоса людей, конский топот и веселый лай собак. Заржали лошади бегле­цов — узнали, что свои близко; им отвечали ржанием оттуда.

Запорожец что-то вспомнил: он бросился к терновому кусту, отломил несколько острых колючек, метнулся к спу­танным лошадям, быстро распутал их, отвязал от аркана и, ткнув под потники каждой по нескольку колючих игл, хлестнул каждую нагайкою. Лошади, почуяв острую боль от терновых колючек, как бешеные, понеслись по степи. Погоня была близко.

— Полезай в воду, стонадцать коп!

Беглецы бросились к воде, держа во рту камышинки и крестясь.

— В камыши! Бредите в камыши! — распоряжался запо­рожец, таща с собой в воду все свое имущество.

Беглецы погрузились в воду. Видно было, как на поверх­ности взволнованной речки двигались и дрожали камышин­ки, выскакивали из воды пузыри; потом все сгладилось. Только зная, где каждый из беглецов погрузился в воду, можно было бы после долгого наблюдения заметить, как между зелеными тростинками свежего камыша дрожали и как бы двигались сухие камышинки, торчавшие из воды.

Последним вошел в воду запорожец, огляделся кругом, чихнул, помянул стонадцать коп чертей и скрылся под водою.

— А далибуг, пане, я сам видел, как он бросился в во­ду, — послышался, вместе с конским топотом и собачьим лаем, сиплый голос.