Сагайдачный. Крымская неволя

— Не держи на нас, братику, пересердия, что мы над то­бой насмеялись, — то мы шутили...

Нетяга, не говоря ни слова, подошел к отворенному окош­ку и свистнул.

И вдруг — откуда ни возьмись — в шинок входят три хорошо одетых казака, в виде джур, или оруженосцев, и, низко кланяясь, подходят к бродяге.

— Здоров був, батьку козацкий! Вот твои шаты, — ска­зал первый из них, — шелковые жупаны.

— А вот твои, батьку, желтые сапьянцы! — приветство­вал его второй джура _{[Джура — казацкий слуга; доверенное лицо военного руко­водителя]}.

— А это твои, батьку, червонные шаровары да шапка-оксамитка, — приветствовал третий.

И действительно, в руках у пришедших были дорогие одежды: у первого — голубые шелковые жупаны с золоты­ми кистями и шитьем, у другого — желтые сафьянные сапоги, у третьего — красные широчайшие штаны, такие ши­рокие, что когда в них казак идет, то сам за собою штанами след заметает.

Бродяга тут же, не стесняясь присутствием прекрасного пола, сделал свой туалет и закрутил усы.

Когда неизвестный бродяга преобразился в богато оде­того казака, в лыцаря, старший джура обратился к нему с следующими словами, повергшими дуков и шинкарку в крайнее смущение:

— Гей, Фесько Ганжа Андыбер, батьку козацкий, слав­ный лыцаре! Долго ли тебе тут бездельничать? Час-пора идти на Украине батьковать.[21]

Дуки даже отшатнулись назад при этих словах и под­винулись к самому порогу.

— Так это не есть, братцы, козак, бедный нетяга, — шептались они испуганно.

— Эге! Это есть Фесько Ганжа Андыбер — гетман за­порожский...

— Отаман кошевой, братцы, — про его славу давно было слышно! 

Оправившись немного, они с поклонами приблизились к преобразившемуся бродяге и стали извиняться, что ошиб­кой пошутили с ним.

А Гаврило Довгополенко, подойдя к нему и кланяясь низко, сказал:

— Придвинься ж и ты к нам, батьку козацкий, ближе, поклонимся мы тебе пониже — будем думать да гадать, как бы хорошо было на славной Украине проживать.

А Войтенко и Золотаренко стали тотчас же подносить ему из своих рук мед и вино. Странный незнакомец не от­казывался от угощенья, но, принимая из их рук напитки, не пил их, а выливал на свою дорогую одежду.

— Эй, шаты мои, шаты! — восклицал он при этом.

— Пейте, гуляйте! Не меня честят — вас поважают, потому как я вас на себя не надевал, то и чести от дуков-срибляников не видал.

Озадаченные дуки растерянно переминались с ноги на ногу, стыдясь взглянуть в глаза этому, как с неба свалив­шемуся, дьяволу и его трем чубатым загорелым ангелам. Шинкарка тоже стояла ни жива ни мертва. Одна наймыч­ка видимо ликовала, тараща свои радостные глаза на каза­ка-нетягу, что теперь так и сиял в дорогих шатах.

Но недолго длилось это замешательство. Страшный не­знакомец глянул на своих молодцев.

— Эй, козаки-детки, други-молодцы! — крикнул он и ласково и грозно в одно и то же время.

— Прошу я вас, други, добре дбайте этих дуков-срибляников, за лоб, словно волов, из-за стола выводите, перед окнами положите, по три березины им всыпьте, чтоб они меня вспоминали, до конца века не забывали.

И он указал на Войтенко и на Золотаренко, а к Гавриле Довгополенко обратился дружески:

— А ты, брате, садись около меня, выпьем: ты бедным человеком не погордовал, а кто бедным человеком не гордует, того и бог добром взыскует.

Войтенко и Золотаренко джуры между тем взяли за чубы и, словно волов, вывели из шинка, разложили под окнами и, несмотря на их крики, на то, наконец, что со всего рынка и с берега сбежались толпы любопытных, выпороли березою преисправно и еще прочли им нравоучение.

— Эй, дуки вы, дуки! — приговаривал тот, который сек.

— За вами луга и леса: негде нашему брату, козаку-нетяге, стать, коня попасть...

— Так их, так их, дуков! — кричала толпа.

— Они у бед­ного человека последнюю сорочку снимают.

— Вот так Фесько козак! Вот так Ганжа Андыбер! — раздавались радостные голоса.

— Это он за нашего брата стоит, за голоту...

Этот таинственный оборванец, этот Ганжа Андыбер и был Петр Конашевич-Сагайдачный, столько лет пропавший без вести.

X