Сагарис. Путь к трону

— О, превеликая и могущественная богиня Ма! Прости, что я до сих пор в тебя не верил, но, клянусь остатками своих волос, если вороной победит, принесу тебе богатые жертвы... и стану твоим преданнейшим почитателем, — последнюю фразу Тиранион произнёс значительно тише и не очень уверенно.

— Я бы на твоём месте поставил на Диониса, — насмешливо сказал Мирин. — Его благосклонность к тебе не подлежит никаким сомнениям.

— Ты как считаешь? — озадаченно нахмурился грамматик. — О, боги, я умираю от жажды... — Он с осуждением взглянул на приятеля, но тот сделал вид, что не услышал. — Эй, ты, сын блудливого фавна! — раздражённо позвал он разносчика вина. — Налей, что там у тебя есть. Как, за эту отвратительную кислятину два обола?! Бери один, и сгинь, пока я окончательно не разозлился: — Тиранион осушил чашу и с омерзением вернул её испуганному вольноотпущеннику. — Фу, экая дрянь... Мирин, если я сегодня помру от несварения желудка, прошу — похорони меня в Синопе и положи в могилу амфору книдского или родосского.

— Исполню, — с напускной торжественностью поэт приложил правицу к груди. — Конечно, сие действо обойдётся мне не дёшево... но на какие только жертвы не пойдёшь ради друга. Смотри! — вдруг вскричал он, больно толкнув локтем под бок грамматика. — Что творится, что творится...

Парфянский жеребец Гаттиона поравнялся с игреневым мидийцем. Наездник царского скакуна, уже торжествовавший в душе, считая себя победителем, и мысленно прикидывавший, какими милостями осыплет его Перисад, невольно скосил глаза — и засуетился. Вместо того чтобы предоставить мидийцу самому разобраться с соперником из Парфии, он потянул повод вправо, чтобы идти по бровке малого круга. И перестарался вместо хорошо утоптанного скакового поля копыта игреневого взрыхлили плохо утрамбованную известняковую крошку вперемешку с песком; скорость жеребца упала, и обычно невозмутимый Гаттион, не удержавшись, вскричал от радости, забыв на миг, что неподалёку сидит сам царь — конь спирарха вырвался вперёд и чёрной молнией вспарывал густо настоянный на запахах пыли и лошадиного пота воздух.

Юный скиф не торопился. По тому, как судорожно вздымались и опускались бока скакуна, принадлежавшего Хрисалиску, он определил, что этот конь буланому не соперник. Похоже, его выезжали на короткий бег, и теперь ему не хватало выносливости.

Царский конь, на взгляд человека мало сведущего, был прекрасен, но Савмак и здесь увидел изъян: игреневый сильно потел, а это могло означать только одно — перед скачками жеребца напоили для большей резвости водой с настоем целебных трав и мёдом, и теперь чрезмерная старательность конюхов проступала мыльной пеной на великолепной груди мидийца.

Оставались вороной спирарха и серебристо-серый неизвестного хозяина. Оба благородных кровей, хорошо выезженные и подготовленные к скачкам, они, казалось, не знали устали. Под стать им были и наездники: один миксэллин, с младых ногтей занимающийся выездкой, а второй, на сером красавце, судя по раскосым глазам и смуглому лицу — меот, сын бескрайних степей, табунщик, конь которого мог, как собака, свободно заходить в шатёр и пользовался большими правами, нежели жена и любимая наложница.

Но Савмак, несмотря на юные годы, был на удивление терпелив и проницателен. Он умел ждать...

— Мне кажется, я не доживу до конца скачек, — простонал грамматик, смахивая с лица обильный пот. — Этот гиппотоксот на твоём буланом меня доконает.

В этот самый момент Савмак неожиданно для всех резко взял вправо, направив коня на большой круг. Впрочем, его решение было загадкой только для непосвящённых в тонкости подобных соревнований — до конца забега оставалось всего пять стадиев и буланому нужен был простор.

— Зачем?! — стукнул себя кулаком по колену Мирин. — Эх...

Он хотел ещё что-то добавить, видимо, не очень лестное для наездника буланого, да так и остался с открытым ртом — конь Аполлония, завидев свободное пространство, казалось, обрёл крылья.

Гипподром вдруг затих. Никто не мог поверить своим глазам — неизвестный наездник-гиппотоксот на буланом полукровке словно вихрь промчался по прямому отрезку скакового поля и на повороте легко обошёл признанных фаворитов...

Савмак летел, как в тумане. Убегающая из-под ног скакуна дорожка гипподрома слилась с небом, будто оно опустилось и легло под копыта буланого. Соперники были позади, но о них юный царевич уже не думал. Впереди сверкал солнечным диском огромный гонг и зеленели листья венков.

Победитель закончил скачку в полной тишине. И только когда Савмак остановил буланого перед царским балдахином и поклонился совершенно отрезвевшему от перипетий захватывающего зрелища Перисаду, гипподром обезумел — вопль, достойный великанов-лестригонов, вырвался из деревянной чаши и упал на тихие спокойные воды гавани.

Среди этого бедлама тонкий вскрик обрюзгшего толстяка был похож на комариный писк — Аполлоний не выдержал нежданной радости и упал в обморок.

ГЛАВА 7