Сайт фараона

После утренних процедур, осложненных отсутствием горячей воды и душа, Максим вернулся в дом — раскрасневшийся, повеселевший. Свежий прохладный воздух помог ему вытряхнуть тяжесть дурных снов, к тому же на столе он увидел роскошный завтрак — горячую картошку, салат из помидоров и огурцов, яичницу, порубанный толстыми ломтями сыр, серый хлеб… о лучшем и мечтать было незачем!

— Ну, и чем мы сегодня займемся? — спросил он, утолив первый голод. — Кстати, тут ночью какой-то мужик приходил, в зеркало посмотрелся — и ушел.

— А, они теперь толпой повалят, — спокойно ответила Лиза-дубль. — Извини, я об этом не подумала. Надо было тебя наверху спать уложить.

— Наверху?

— На чердаке, там отличная комнатушка устроена, — пояснила Елизавета Вторая.

— Погоди… — Он отложил вилку и внимательно посмотрел на Лизу-дубль. — При чем тут чердак? Можешь ты объяснить, зачем этот мужик приходил?

— Из-за зеркала, — с готовностью ответила Лиза-дубль. — Оно, видишь ли, показывает человеку основные константы его характера. Я не знаю, почему оно такое, оно мне вместе с домом досталось. Но все местные знают о нем, и им интересно…

— Что им интересно?

— Ну, понимаешь… тут живет народ деликатный, когда хозяев нет — в дом не войдут. Даже Наташенька, даром что у нее ключи — дальше кухни ни шагу. Но уж когда я приезжаю, они спешат понять себя… узнать, изменились ли они за прошедшее время. Кстати, можешь и сам посмотреть. Только это нужно делать от полуночи до четырех утра, в темноте, света не зажигать. И ты увидишь, что в тебе главное. Ведь люди часто даже и не догадываются об этом.

— Снова мистика-эквилибристика, — пробормотал Максим, возвращаясь к яичнице. — До чего же она мне надоела! Зачем мы здесь?

— Мы пришли за тенью скарабея, — напомнила ему Лиза-дубль. — Ведь ты потерял прошлое.

— Да… скарабей. Какого черта он привел нас именно сюда?

Елизавета Вторая пожала плечами.

— В этом только ты можешь разобраться. Только ты. И никто тебе не поможет.

— А, ну да… каждый сам выбирает свой путь. И каждый по-своему преломляет реальность. Ох, устал я от всего этого!

— Ничего, пройдет.

По двору мягко прошлепали чьи-то ноги, в дверь деликатно постучали.

— Входи, Наташенька! — крикнула Лиза-дубль.

В кухню вплыло существо, при виде которого Максим задохнулся от восторга, мгновенно забыв и о дурных снах, и о ночном мужике, и об усталости беспамятства…

Хорошенькое личико с нежной бело-розовой кожей обрамляли нечесаные пегие волосы, свисавшие на лоб и на плечи. Яркие карие глазки смотрели на мир несколько исподлобья, демонстрируя тем самым недоверие к бытию. Истрепанная синяя в розовый цветочек блузка, сплошь обшитая пышными рюшами, давным-давно лишилась большей части пуговиц, и на их месте красовались крупные английские булавки. Клетчатая красно-коричневая юбка, длинная и свободная, обзавелась основательной прорехой на правом боку, но это, похоже, ничуть не беспокоило ее владелицу. Босые ноги милой Наташеньки были грязными до изумления, впрочем, и руки у нее были не чище. На обломанных под корень черных ногтях сверкали кое-где остатки ярко-красного лака. И еще милая Наташенька обладала необъятной попой.

— С добрым утром! — певуче поздоровалась Наташенька. — Я не помешала?

— Нет, милая, мы уже собрались чай-кофе пить. Присоединишься?

— А что ж, не откажусь! — Покачивая пышным задом, Наташенька прошла к столу и плавно опустилась на поспешно придвинутую Максимом табуретку. — Чайку всегда приятно выпить. Здравствуй, Никита! Ты вроде как меня не признал? А вот я тебя сразу узнала. Хотя, конечно, ты здорово бородой оброс. Как леший. — И милая Наташенька залилась визгливым смехом, обнажив мелкие белые зубки, но тут же смех резко оборвался и милая Наташенька, сделав печальное лицо, сказала: — Жалко бабушку твою. Хорошая была женщина. Сколько уж прошло… год? Ну да, год. Напрасно ты на похороны не приехал. Уж тут надо было все свои важные столичные дела бросить.

Он смотрел на милую Наташеньку, видел сверкающие под круглым выпуклым лобиком глазки, видел шевелящиеся розовые губки… и чувствовал, как вселенная вокруг него сжимается, сжимается… он словно попал в ком мягкой подсыхающей резины… его медленно стискивало со всех сторон… а когда теснота стала невыносимой, вспыхнула ослепительная белая лампа — и он увидел все сразу.