Сайзвэ Банси мертв

Пожилая леди здесь, старший сын там. Этот с одним. Тот с другим. С той стороны я разместил дочерей, теток и одного брата-холостяка. Затем во фронт все от восьми до двенадцати «стоя», впереди них — четырех-семилетние, и, наконец, прямо на полу те, кто остался — «сидя». Господи, это была трудная работа, но в результате все они были рассортированы, и я встал за аппарат.

За камерой.

Только наведу фокус…

Воображаемый ребенок становится прямо перед объективом, Стайлз прогоняет его.

«Садись! Садись!»

Опять навожу фокус…

Ни Один Из Них Не Улыбался! —

Я попытался применить старую хитрость. «Скажите: сы-ыр. Пожалуйста.» Сначала они недоуменно смотрели на меня. «Давайте! Давайте!» Дети первыми восприняли мои слова. (Детский голос.) «Сы-ыр. Сы-ыр. Сы-ыр.» Потом те, что немного постарше: «Сы-ыр.» Затем еще старше: «Сы-ыр.» Дяди и тети: «Сы-ыр.» Ив завершение — сам старик: «Сы-ыр.» Я думал, крыша обрушится, парень! Люди на улице останавливались, заглядывали в окно и присоединялись к нам: «Сы-ыр.» Я обернулся поглядеть на них и увидел, что даже плакальщицы из бюро ритуальных услуг, вытирая слезы, тоже кричат: «Сы-ыр.» Нажал мою маленькую кнопку и — алле-гоп! — вот она, нью-брайтонская улыбка в двадцати семи вариантах. Не верьте тем глупцам, которые считают, что мы не умеем улыбаться!

Видели бы вы меня в тот день — перемещаю холостяка на ту сторону, невесток — на эту. Старшего сына ставлю позади старика. Переставляю детей… (Назад к камере.)

«Еще разик, пожалуйста! Сы-ыр.» Снова за работу… Старик со старухой вместе, дочери за ними, сыновья сбоку. Те, что сидели, теперь стоят. Те, что были «стоя», теперь «сидя»… И так десять раз, парень! И ни одного повтора!

Опустошенный Стайлз обрушивается на стул.

Когда они в конце концов ушли, я уже готов был сказать: Больше никогда!

Спустя неделю старший сын вернулся за карточками. Они были готовы. Уже в тот миг, когда он возник в дверном проеме, я понял, у него горе. «Мистер Стайлз, — сказал он мне, — еще чуть-чуть, и мы бы не успели сфотографироваться. Через два дня после визита к вам мой отец умер. Он никогда не увидит этих снимков.»

«Перестаньте, — сказал я. — Вы же мужчина. Сегодня или завтра каждый из нас должен будет уйти, вернуться Домой. Вот… — я сгреб карточки со стола. — Вот. Посмотрите на своего отца и поблагодарите Бога за то время, что он отвел ему на этой земле.» Мы вместе просматривали их. Он глядел на них в молчании, после третьей слеза медленно потекла по его щеке. Но одновременно… я украдкой наблюдал за ним… одновременно в нем родилось какое-то новое чувство, когда он увидел на снимке себя рядом со своим отцом, когда рядом со своим отцом он увидел братьев и сестер, и маленьких внучат. И он улыбнулся.

«Вот так, брат, — сказал я. — Улыбайтесь! Улыбайтесь своему отцу. Улыбайтесь миру.»

Когда он ушел, я долго думал о нем, как он возвращается в свой маленький дом где-то в Нью-Брайтоне, о том, что там его ждут маленькие матери в черном, потому что Мужчина умер. Я видел, как мои карточки переходят из рук в руки. Я видел руки, вытирающие слезы, а потом первые робкие счастливые улыбки. Поймите одну вещь: каждый из нас ничем не владеет, кроме самого себя. Этот мир и его законы в наше распоряжение ничего не дают, кроме нас же самих. После себя мы ничего не можем оставить, кроме памяти о себе. Я знаю, о чем говорю, друзья. У меня был отец, и он умер.

К стенду.

Он здесь. Мой отец. Вот он. Сражался на войче. На Второй Мировой. Сражался в Тобруке. В Египте. Он сражался во Франции, чтобы эта страна и все другие могли быть Свободными. А когда вернулся, его раздели прямо в доках, отобрали оружие, форму. Ему позволяли иметь гордость и достоинство только на протяжении этих пяти сумасшедших лет, потому что мир нуждался в человеке, который бы сражался и был готов пожертвовать собою во имя неизвестно чего, звавшегося Свободой. По возвращении ему разрешили держать небольшую сберегательную кассу и дали велосипед. Двадцать восьмого размера. Я помню это, поскольку он был слишком большой для меня. Когда отец умер, среди его старого хлама в древнем прогнившем чемодане я нашел эту фотографию. Вот и все, что у меня осталось от него.

Снова к стенду.

Или эта старая леди. Миссис Матотлана. Жила на Сангоша-стрит. Да вы помните! Ее мужа арестовали…

Стук в дверь.

Расскажу как-нибудь в другой раз. Войдите!

В студию проходит Мужчина. Одет в плохо сидящий двубортный костюм. В руках пластиковый пакет со шляпой. Мужчина очень нервничает. Он робок и нерешителен. Стайлз окидывает его взглядом и расплывается в широченной улыбке.

(В сторону, зрителям.) Мечта!

(Мужчине.) Проходите, мой друг.