Сакен Сейфуллин

Наконец пригнали меня в казачью станицу… Суматоха невероятная. Здесь и казахи, и татары, и русские — от мала до велика. Женщины, дети… Народ возбужден, гудит и колышется, как морская волна. Взад-вперед скачут всадники, отовсюду раздаются винтовочные выстрелы. Треск, грохот, шум, пыль — ничего не разберешь! Обезумевшая толпа орет, проклинает большевиков; увидев меня под конвоем, ринулась навстречу. Каждый старался дотянуться до моего лица, ударить чем попало. А кто не мог выместить злобу на мне, толкал своих же. До моего слуха доносятся слова: «Проходимец… Гяур! Безбожник!..»

Кулаки перед глазами замелькали гуще, меня били и давили со всех сторон, я начал задыхаться. Собрав последние силы, я еще держался на ногах. Обвел взглядом разъяренные лица — неужели никто не заступится? Вдруг ко мне подскочил казах — хаджи Сулеймен, схватил под мышки, выволок из толпы и потащил в ближайшую избу. А там полно народу — бородатые старые казахи и совсем молодые, безусые. Все вооружены. Офицеры при шашках и с револьверами.

Быстро и громко отдает приказания их главарь Кучковский. Бегает, суетится, бряцая саблей.

Мой спаситель — хаджи Сулеймен — ловко изобразил, будто обыскивает меня, затем торопливо провел в одну из дальних комнат.

Я совсем не ожидал, что именно этот человек спасет меня от разозленной толпы».

Казалось, что Советской власти пришел конец. Вслед за чехами мятеж подняли сибирские контрреволюционеры.

4 июня 1918 года в Акмолинске произошел переворот. Казачье войско без особых трудностей завладело городом. 300 человек было арестовано, и среди них большинство членов местного Совдепа. Теперь они расплачивались за свою былую нерешительность.

Атаман Кучковский прибегал к террору, расстреливал и избивал без суда и следствия, хватая не только большевиков, но и тех, кто, по его мнению, был близок к совдеповцам. Превратил все склады Акмолинска в тюрьмы.

Захватив власть в Акмолинске, казаки бесчинствовали вовсю. Атаман же только потворствовал этому.

Как только выяснилось, кто попал в руки белоказаков, акмолинское общество учителей послало к атаману Кучковскому на переговоры Веру Боярскую и Давида Габузова. Они хотели взять на поруки Сакена Сейфуллина, Николая Павловича Горбачева и Нургаяна Бекмухаметова.

Кучковский отказался выполнить просьбу учителей.

Вонючая камера. Маленькое, пыльное, зарешеченное окно. Но мысли Сакена там, за этим окном, на свободе.

Сакен с утра до ночи глядит на улицу. «Сыну привольных казахских степей оказаться в железных оковах, в тесной камере — тяжелее кромешного ада. Мягкий летний ветерок, как шелк, нежно овевает лицо. Его дуновение целебно действует на истомленное тело. Быстрая мысль вырывается на свободу и несется куда-то вдаль, как сокол, вырвавшийся из неволи, оставляя темницу позади. Она витает над зеленой степью, над ковровым лугом, над бескрайним простором. Она в стремительном беге посещает безлюдные горы и дремучие леса, где звонко журчат ручьи. Она благоговейно внимает пению птиц — многоголосому, мелодично-нежному; она проходит вдоль берегов больших озер с белыми лебедями», мчится по речной глади, состязаясь с быстротой ее извилистого течения, проносится по аулам и снова уходит в безлюдную бескрайнюю степь. Где ты, чудная свобода?.. Кто знает твою подлинную цену, кроме заключенных в темницу? Эх, свобода, нет ничего прекраснее тебя! Эта степь с распростертыми объятиями. Эх, свобода, эх, раздолье! Эх, дивное лето! Есть ли у человека еще большая мечта, чем мечта о свободе. Поваляться бы в твоих зеленых коврах, как белые гуси!» Руки сами тянутся к карандашу.

Посетив меня украдкой
И мою ослабив цепь,
Показала мне Свобода
Ширь свою, родная степь.
Сквозь решетку долетает
Дуновение ветров…
Я сижу в тюрьме под стражей,
Плоть моя в плену врагов —
Дух же мой вольнолюбивый
Недоступен для оков!

— А ну-ка прочти! — зашумели товарищи. Сакен прочел. И тут же перевел на русский язык.

— Миленький Сакен-жан! Что ты заладил — природа, природа? Лучше бы ты написал о том, что мы испытываем здесь. Надо не восхищаться дуновением ветра, а рыдать, — сказал Кусаин Кожамбердин.

— Кусеке, давно уж аллах перестал тебя слушать, — вмешался в разговор Абдулла. — Верно сказано в стихотворении Сакена. Наши тела здесь, в этой тесной клетке, а думы и мечты — на свободе.

— Хотя я не полностью уловил смысл слов, но идея здесь верная. Сколько бы мы ни горевали, ни плакали, казаки нас не пожалеют. Лучше давайте споем, душу отведем! — И Катченко запел «Смело, товарищи, в ногу».

Проходили дни, похожие друг на друга. Потом узники потеряли счет дням. Только отмечали смену времен года.

Вначале им еще носили передачи. Потом запретили. А с ними исчезли и вести с воли. Узникам нечем себя занять, и они невольно остаются наедине каждый со своими тяжелыми, горькими мыслями.