Сахалин. Каторга

Загремел огромный замок, клуб сырого, промозглого пара вырвался из отворяемой двери – и мы вошли в один из номеров кандального отделения.

– Смирно! Встать!

Наше появление словно разбудило дремавшие кандалы. Кандалы забренчали, залязгали, зазвенели, заговорили своим отвратительным говором.

Чувствовалось тяжело среди этого звона цепей, в полумраке кандальной тюрьмы. Я взглянул на стены. По ним тянулись какие-то широкие тени, полосы. Словно гигантский паук заткал все какой-то огромной паутиной… Словно какие-то огромные летучие мыши прицепились и висели по стенам. Это – ветви ели, развешанные по стенам для освежения воздуха.

Пахло сыростью, плесенью, испариной.

Кандальных перекликали по фамилиям.

Они проходили мимо нас, звеня кандалами, – а по стене двигались уродливые, огромные тени.

В одном из отделений было двое тачечников. Оба – кавказцы, прикованные за побеги.

Один из них, высокий, крепкий мужчина с открытым лицом, смелыми, вряд ли когда отражавшими страх глазами, – при перекличке, громыхая цепями, провез свою тачку мимо нас.

Другой лежал в углу.

– А тот чего лежит?

Тачечник что-то проговорил слабым, прерывающимся голосом.

– Больна она! Очень шибко больна! Слаба стала! – объяснил татарин-переводчик.

Во время молитвы тачечник поднялся и стоял, опираясь на свою тачку, охая, вздыхая, напоминая какой-то страдальческий призрак, при каждом движении звеневший цепями.

Вы не можете себе представить, какое впечатление производит человек, прикованный к тачке! Вы смотрите на него прямо с удивлением.

– Да чего это он ее все возит?

И воочию видишь, и не верится в это наказание.

По окончании проверки кандальные пели молитвы.

Было странно слышать: в номере – 40–50 человек, а поет слабенький хор из 7–8. Остальные – все кавказцы…

Меня удивляло, что в кандальном отделении не пели «Христос Воскресе».

– Почему это? – спросил я у смотрителя.

– А забыли, вероятно!

Люди, забывшие даже про то, что теперь пасхальная неделя!..

Раскомандировка

Пятый час. Только-только еще рассвело.

Морозное утро. Иней легким белым налетом покрывает все: землю, крыши, стены тюрьмы.

Из отворенных дверей столбом валит пар. Нехотя, почесываясь, потягиваясь, выходят невыспавшиеся, не успевшие отдохнуть люди; некоторые на ходу надевают свое рванье, другие торопятся прожевать хлеб.

Не чувствуется обычной свежести, бодрости трудового, рабочего утра.

Люди становятся шеренгами: плотники – к плотникам, чернорабочие – к чернорабочим.

Надзиратели по спискам выкликают фамилии.

Партия кандальных, идущих на работу

– Здесь!.. Есть!.. – на все тоны слышатся с разных концов двора голоса, то заспанные, то мрачные, то угрюмые.

– Мохаммет-Бек-Искандер-Али-Оглы! – запинаясь читает надзиратель. – Ишь, черт, какой длинный.

– Иди, что ли, дьявол! Малайка[4], тебя зовут! – толкают каторжные кавказца, за три года каторги все еще не привыкшего узнавать своего громкого имени в безбожно исковерканной передаче надзирателя.

Над всем этим царит кашель, хриплый, затяжной, типичный катаральный кашель. Многих прохватывает на морозце «цыганский пот»[5]. Дрожат, еле попадают зуб на зуб. Ждут не дождутся, когда крикнут «Пошел!».

Еще очень недавно этот ранний час, час раскомандировки, был вместе с тем и часом возмездия. Посредине двора ставили кобылу[6] – и тут же, в присутствии всей каторги, палач наказывал провинившегося или не выполнившего накануне урока.

А каторга смотрела и… смеялась.

– Баба!.. Заверещал, как поросенок!.. Не любишь! – встречали они смехом всякий крик наказуемого.

Жестокое зрелище!

Иногда каторга экзаменовала своих, стремившихся заслужить уважение товарищей и попасть в иваны, в герои каторги. На кобылу клали особенно строптивого арестанта, клявшегося, что он ни за что «не покорится начальству». И каторга с интересом ждала, как он будет держать себя под розгами.

Стиснув зубы, подчас до крови закусив губы, лежал он на кобыле и молчал. Только дико вращавшиеся глаза да надувшиеся на шее жилы говорили, какие жестокие мучения он терпел и чего стоит это молчание пред лицом всей каторги.

– Двенадцать! Тринадцать! Четырнадцать! – мерно считал надзиратель.

– Не мажь!.. Реже!.. Крепче!.. – кричал раздраженный этим стоическим молчанием смотритель.

Палач бил реже, клал розгу крепче…

– Пятнадцать… Шестнадцать… – уже с большими интервалами произносил надзиратель.

Стон, невольный крик боли вырывался у несчастного.

Срезался! Не выдержал!

Каторга отвечала взрывом смеха.

Смотритель глядел победоносно:

– Сломал!

Иногда каторга ждала раскомандировки просто как интересного и смешного спектакля.

– Смотрите, братцы, какие я завтра курбеты буду выкидывать, как меня драть будут. Приставление! – похвалялся какой-нибудь жиган, продувший в карты все, до казенной одежды и пайка включительно, питающийся крохами со стола каторги и за это разыгрывающий роль шута.

И каторга ждала «представления».

Помирая от внутреннего, еле сдерживаемого смеха, смотрела она на курбеты, которые выделывал жиган. Многие не выдерживали, прыскали от смеха, на землю приседали от хохота: «Не могу, братцы вы мои».