Сахарный ребенок. История девочки из прошлого века, рассказанная Стеллой Нудольской

К счастью, всё обошлось. Только я промокла и нахлебалась грязной воды до бульканья в животе. Говорят, всех самодеятельных конькобежцев дома выпороли. Так что мне повезло дважды. Меня и не драли вовсе, а только сильно тёрли.

Несколько дней я чихала, кашляла и сморкалась. Температура быстро спадала, и я предвкушала, как меня наконец выпустят на улицу. А уж чем заняться, мы с Сапкосом придумаем.

Всё, что случилось дальше, я не помню и знаю только по маминым рассказам.

На девятый-десятый день после того, как я нахлебалась воды из котлована, когда мама решила, что я уже совсем поправилась, я снова заболела. Дня два температура была 37,3°, я была вялая, хныкала и капризничала. Потом температура медленно, но упорно поползла вверх. Ртуть на градуснике перевалила сначала за отметку 38°, потом – за 39°. Три дня держалась 40°, я уже бредила, а температура снова поползла – 40,5°, 41°, 41,3° и замерла.

Мама была в совершеннейшем отчаянии: во всей округе не было ни одного детского врача, даже «взрослого» фельдшера не было! В Кара-Балты только ещё строились две больницы – взрослая и детская. А пока в кара-балтинской поликлинике принимали только взрослых. Везти меня туда двадцать километров по морозу, в неизвестность никто не решался. Оставалось ждать.

Просидев надо мной ночь, мама утром шла на работу.

Работа была довольно ответственной – мама готовила сложный проект. Сроки поджимали, вскоре директор и главный агроном завода-совхоза должны были ехать во Фрунзе этот проект защищать. Брать работу на дом не разрешалось… И отойти с рабочего места она могла не чаще, чем человек может пойти в туалет. Вот по дороге туда она и заходила в нашу комнату – посмотреть, как я. Приходила она и в обеденный перерыв – смерить температуру и попытаться хотя бы меня напоить.

Маме на время позволили взять в конторе два стула, которые на день приставляли к моей кровати, чтобы я не упала и не сбросила одеяло.

Больше недели я бредила, накормить меня не удавалось, я с трудом глотала несколько ложек компота. Температура уже третий день держалась 41,3°, и мама с ужасом ждала, что сегодня или завтра она опять начнёт подниматься. Утром приехал главный агроном Полиговой и обратился к маме с каким-то производственным вопросом. Мама не сразу поняла, о чём он спрашивает.

– Третий день сорок один и три, – ответила мама, – она уже неделю бредит.

Полиговой молча вышел и уехал на центральную усадьбу.

А к вечеру в нашу комнату вошёл доктор, очень похожий на доктора Чехова, только совсем старый. Он жил в Средней Азии почти всю жизнь, видел всё, но сейчас уже не практиковал, только изредка соглашаясь консультировать в кара-балтинской поликлинике в особенно сложных случаях.

– Здравствуйте, я доктор К., – назвал он известную всем фамилию. Мама раньше от многих, даже от киргизов, слышала: «Вот раньше здесь был К.». – Почему и как заболела? Поставьте ей градусник и рассказывайте.

Снял и повесил на гвоздь пальто. Вынул из саквояжа белоснежный, туго накрахмаленный халат, накинул его на спинку стула, придвинув тот к топившейся печке, вымыл руки и долго грел их над плитой.

Поглядывая на маму из-под седых бровей, ворчливо произнёс:

– Мамаши, как наседки, бросаются к ребёнку с порога и кудахчут. От матери к больному малышу должна идти волна тепла. Обычного тепла, не только душевного. Хорошо прогрейтесь, подходите с улыбкой – это тоже лекарство.

Мама вспомнила, как Федосья Купранова выгнала из нашей комнаты рыдающую Уляшу: «Геть видселя! Не вмерла же! Геть из хаты, не реви тута!»

Надев нагретый халат, доктор подошёл к кровати.

– Ну, как тут наша больная?

Откинул одеяло, сел рядом, говоря что-то тихое, ласковое. Нежно поглаживая моё тельце, он проворковал:

– А теперь глазки откроем.

И глаза открылись на несколько секунд.

– Вот и славно. Сейчас язычок посмотрим.

Пальцы обхватили нижнюю челюсть. Врач напрягся. Быстро ощупал челюсть, ещё раз пробежался по левой стороне. Лицо его свирепело по мере того, как он ощупывал нос, лоб. Подняв рубашонку, он ловко перевернул меня на живот, одновременно снимая её. Очень красивые руки с пальцами пианиста бережно обследовали голову, прошлись по просвечивающим рёбрышкам, погладили спинку.

– Это что? – бешеным шёпотом спросил врач, кивая на проступившие на коже белые полосы. – Я вас спрашиваю, мадам любящая мамаша: как это называется?

– Это? Подписка о неразглашении. Семь курганов. Врачу должно быть понятно, – ответила мама.

– Кричала громко? Плакала долго?

– Молча пыталась откусить палец. Сразу заснула, проспала семь часов. Не плакала. Вообще плачет редко.