Сахарный ребенок. История девочки из прошлого века, рассказанная Стеллой Нудольской

– Купите на свои деньги в кассе предварительной продажи билет к месту ссылки, таким образом дата отъезда отодвинется на две недели. За дочерью пока не ездите. Билет предъя́вите, когда за вами придут. При наличии билета вам разрешат отодвинуть срок выезда. Ну, и государству экономия – не нужно тратиться на вашу перевозку.

Так и получилось.

Для мамы это был удобный повод избежать отправки по этапу, то есть в тюремных вагонах. Билет был взят до города Фрунзе[4], чтобы там решили, куда нас направить дальше, потому что выяснилось, что город Токмак находился в одном месте, Калининское – в другом, а города Каганович тогда ещё не было вовсе.

Так летом 1937 года мы с мамой отбыли в ссылку.

Один большой чемодан мы сдали в багаж, а второй, поменьше, взяли в купе. Ехали в мягком вагоне, со всеми возможными удобствами, – и в этом был весь мамин характер.

Пожалуй, в этом поезде Москва – Фрунзе и кончилось моё обыкновенное детство. Начиналась какая-то совсем другая игра.

III. Уже не игра

Приехав во Фрунзе, мы пошли получать назначение к месту ссылки. Войдя в большое здание, мама оставила меня с чемоданом в вестибюле и зашла в какую-то дверь. Вернулась довольно быстро, бледная. Выглядела она необычно: голова высоко вскинута, глаза прищурены, а плотно сжатые губы кривит брезгливая, презрительная усмешка.

Опустившись на лавку рядом, взъерошила мне волосы и, глубоко вздохнув, тихо и очень властно сказала:

– Сейчас за нами придут. Будет противно и страшно. Молчи, не плачь, не бойся и не задавай никаких вопросов. – И, улыбнувшись мне, спросила: – Жив-жив, курилка?

– Жив-жив! – ответила я и невольно распрямила плечи, вздёрнув подбородок.

К нам подходили двое военных.

– Конвой, – тихо шепнула мама, – помни, что я сказала.

– Быстро, пошли, – раздалось рядом. Мама подхватила чемодан, взяла меня за руку, и мы вышли.

– Быстрей, быстрей! – покрикивали солдаты.

Мама не умела бегать. В детстве она перенесла костный туберкулёз, и теперь левая нога её была короче правой и тазобедренный сустав не сгибался. В ортопедической обуви хромота была мало заметна, но бежать она не могла. Ругаясь, конвоир схватил меня за руку и бегом поволок за собой. И мама, нелепо подпрыгивая, побежала.

Я изо всех сил старалась не заплакать, ноги у меня заплетались, и, падая, я повисала на этой проклятой руке. Рука дёргала меня вверх, и я бежала снова. Вдруг что-то случилось – стало горячо внутри и легко: «Придёт время, и я откушу эту ненавистную руку». И больше я ни разу не споткнулась.

Нас запихнули на станции в вонючий товарный вагон, загруженный мешками и ящиками, закрыли и заперли дверь, и поезд пошёл. Никого больше в вагоне не оказалось.

Мама посадила меня на ящик, устроилась рядом, прижав к себе. Меня била крупная дрожь.

– Ну, поехали, – и мама тихонько запела мне весёлую французскую песенку. А потом мы пели вместе песню про разбойников.

Носилки не простые —
Из ружей сложены,
А поперёк стальные
Мечи положены, —

пела я, представляя стальной меч в своих руках.

Ярость – мощное чувство, помогающее выстоять.

Ехали несколько часов, потом нас, ящики и мешки перегрузили в крытую машину и повезли дальше.

– Мама, почему? – прошептала я.

– Сначала я ответила начальнику во Фрунзе так, как считала нужным, а потом задала ему лишние вопросы. Никогда и никому не задавай вопросов. Здесь вопрос может стоить жизни. Спрашивай только у меня, когда никто не слышит.

Я запомнила.

Нас привезли в ещё не действующий, строящийся лагерь, где собрали жён и детей «врагов народа». Были, как и положено, колючая проволока, вышки, часовые на них.

На территории – ряды строящихся бараков и несколько готовых, пустых. В них не живут – это рабочая зона.

Жилая зона – что-то вроде очень длинного сплетённого из прутьев сарая без одной стены. Сооружение напоминало букву «П» с очень длинной перекладиной, обращённую открытой стороной к вышкам с часовыми. Внутри этого загона с крышей и размещались люди вроде нас – женщины и дети.

Это печальное место в долине было укрыто от посторонних глаз естественными преградами. С юга долину прикрывали отроги Киргизского хребта, а с севера плавным полукругом охватывали лагерь семь древних курганов, одинаковые по высоте, длине и расстоянию между собой. Так что из степи, где были дороги и сёла, виднелись только курганы, а за ними – горы.

Нас привезли последними, и все места – под навесом в углах и у стен, где теплее, – были заняты. Вдоль всего плетня на чемоданах и узлах сидели человек тридцать детей. Дети молчали, опустив глаза; казалось, они боялись даже дышать.

Мы разместились в середине, на юру, открытом всем ветрам.

– Неплохая гостиница, могло быть хуже, и вид отсюда прелестный. Как вы считаете, мадемуазель? – улыбнулась мне мама. – В котором часу здесь подают ужин? – осведомилась мама у молоденького конвоира.

Тот оторопело глядел на улыбающуюся маму.

– Услышите би́ло – идите к конторе, посуду берите свою, – и пошёл.

– Мне нужна лопата, – бросила мама ему вслед.