Сахаров и власть. «По ту сторону окна». Уроки на настоящее и будущее

19 июля. Сахаров вызван в Президиум АН СССР к ученому секретарю Скрябину для беседы в связи с инцидентом у здания суда в Люблино.

Сахаров:

«Через полтора месяца состоялись еще два суда, и опять одновременно и в разных местах (видимо, ГБ понравилась эта система “разделения” наших и без того малых сил). Это были процессы Александра Гинзбурга в Калуге и Анатолия Щаранского в Москве. Мы с Люсей то вместе, то по отдельности (я в Калуге, Люся в Москве) пытались быть на обоих судах (на улице, конечно). Суд над Аликом характеризовался широким использованием показаний полуполитических, полууголовных пользователей Фонда[92](много таких пыталось к нему присосаться) и большой активностью нагнанной публики у здания суда (Люся думает, что это были рядовые советские граждане; я думаю, тут она ошибается). Много было провокационных разговоров, выкриков, скоморошества. Гинзбург был осужден на 8 лет лагерей особого режима. Два раза я ездил в Калугу с Владимовыми на их машине. Мне все больше нравилась эта семья.

Суд над Анатолием Щаранским привлек еще больше внимания. Толя Щаранский был обвинен в шпионаже – то был советский вариант дела Дрейфуса. Суть же дела сводилась к следующему. Щаранский и другие активисты еврейского движения за выезд в Израиль опрашивали некоторых евреев, которым было отказано в выезде под предлогом секретности, в то время как их учреждения не числились секретными. Эти данные были сообщены одному американскому корреспонденту, который и опубликовал их в своей газете. Ясно, что действия Щаранского не носили противозаконного характера. Показательно, что ни один из опрошенных Щаранским людей не был привлечен к ответственности за разглашение секретной информации. Вот вам и весь шпионаж.

Цель КГБ в этом процессе была крупная: запугать евреев, желающих эмигрировать, вбить клин между евреями и инакомыслящими. С Толей они, однако, просчитались. Он выдержал сильнейшее психологическое давление пятнадцати месяцев следствия (в полной изоляции, с многократными угрозами расстрела и обещаниями освобождения, если он покается), очень мужественно держал себя на суде, куда не пустили даже его мать (под предлогом, что она должна была выступать свидетелем, но отказалась).

Щаранский был приговорен к 13 годам заключения, из них 3 – в тюрьме. На приговор его мать опять не пустили. При этом гебисты, стоявшие у решетки, построенной при входе в переулочек, где был суд, всячески обманывали ее, обещали пустить, даже когда приговор уже читали. После приговора вышел брат Толи Леня. Ему удалось запомнить и записать по памяти последнее слово подсудимого. Он громко зачитал нам этот удивительный документ, проникнутый огромной эмоциональной силой. А потом все присутствовавшие, обнажив головы, запели израильский гимн. Пошел дождь. Люди продолжали петь и плакали, и слезы смешивались со стекающими по лицам каплями дождя. Я тоже пел и плакал вместе со всеми. В соседних домах отворились окна – люди слушали. Гебисты (их было очень много) не решались помешать. Горстка людей, стоявших у решетки, в этот трагический момент была сильнее всей огромной репрессивной машины государства – для многих уже не их Родины. После суда мать Толи, его брат и жена брата Рая пошли к нам. Они впервые были у нас, но внутренне уже были нам близки. Мы и потом часто общались в начавшиеся годы трудного тюремного и лагерного пути Толи».

БА:

Я тоже был тогда перед зданием суда над Толей Щаранским, хорошо помню этот великий момент, так ярко описанный Сахаровым, когда собравшиеся пели гимн Израиля. Помню и страшные лица сотрудников КГБ; такое впечатление, что для подобных мероприятий специально подбирают уголовного типа физиономии. Один из них сзади почти навалился на меня, дышал в затылок. Я, посмотрев в сторону, увидел, как другой делает ему знак ладошкой, мол, отстранись, держи дистанцию.

Щаранского обвиняли по статьям 64 УК РСФСР («Измена Родине») и 70 («Антисоветская агитация и пропаганда»), прокурор требовал смертной казни. К счастью, кампания «в защиту» приобрела такие масштабы, что были вовлечены даже французская и итальянская компартии – очень значимые для советского партийного руководства. Понимая эту значимость, я тогда написал два заявления: «О международной защите прав человека» и «Еврокоммунизм и права человека», где призывал еврокоммунистов заступиться за Орлова, Гинзбурга и Щаранского. Передавали их тогда по «вражеским голосам». Конечно, «евро-коммунистическое» направление защиты развивали тогда многие. И парижские или римские массовые демонстрации с красными флагами и транспарантами в защиту советских узников совести – это действительно было чувствительно для «красных» в Кремле.

Сахаров: