Сахаров меня пытался отговорить (интервью)

- Как вы адаптировались?

- Уже по пути туда, в самолете, как только пересекли границу, сказал себе: забудь, что ты был в Москве известным писателем. Здесь ты никто, и ты должен работать...

Большую роль сыграл Владимир Максимов. Потом, года через четыре, мы с ним рассорились и уже не разговаривали никогда. А поначалу, в Париже, Максимов, с которым мы дружили еще в Москве, очень здорово мне помогал. Максимов мне сразу позвонил в Вену из Парижа и сказал: главное - не делай глупостей, не езжай в Америку, а иди во французское посольство, там на тебя заготовлены все документы...

Через какое-то время стали создавать в Париже культурный отдел "Свободы", туда перевели Галича, еще одного эмигранта - Литвинова, а я стал третьим.

Саша Галич был гениален и прекрасен, но для рутинной работы не годился - приходил на полдня, делал свои собственные передачи, но читать чужие рукописи не умел и не хотел... Делал себе получасовую передачу раз в неделю, причем делал ее абсолютно начисто, как по писаному (в отличие от нас, за которыми радистам приходилось чистить все наши "бэ" и "мэ"), и после обеда его в редакции уже никто никогда не видел...

- И сколько лет в итоге вы проработали на радио?

- Двенадцать. После этого культурный отдел был закрыт, а спустя год и весь парижский отдел "Свободы" закрыли. Потом всю "Свободу" перевели в Прагу, но меня там уже не было...

- Ваша книга про "Свободу" - насколько она документальна?

- Реального в ее основе довольно много, но многое, конечно, придумано. Некоторые называют ее книгой про Виктора Некрасова, поскольку он занимает в ней довольно много места. Он никогда не был в штате "Свободы", но был постоянным и любимым автором, и я описал в книге всю его парижскую жизнь.

- Выполнили вы поручение Сахарова - смягчили "Континент", помирили Максимова с Синявским?

- К сожалению, не получилось: я очень быстро понял, что примирить их нельзя. К Андрею Донатовичу Максимов относился вполне терпимо, говорил, что если он захочет что-нибудь написать для "Континента", дорога ему всегда открыта. Но ведь была еще жена Синявского Мария Васильевна Розанова, а с ней Максимов примирился лишь незадолго перед смертью, когда их политические позиции нивелировались настолько, что они уже и в "Правде" печатались.

- Сколь близко вам удавалось общаться в Париже с прежними друзьями, которые приезжали во Францию? С Высоцким, Окуджавой?

- Высоцкого и Марину Влади я знал до того, как оказался в Париже. Кстати, мы вместе отмечали в Доме литераторов старый Новый год - 76-й, последний год моей жизни в СССР. Я тогда уже решил для себя вопрос отъезда, но Высоцкому об этом не сказал, а он посетовал, что мы нечасто видимся. Но во Франции мы пересекались еще реже, чем в СССР. Не забывайте, что Марина входила в президентский совет Общества франко-советской дружбы и общение с "антисоветчиком" афишировать не стоило.

У Высоцкого там тоже были свои проблемы - в Париже он оказался всем до лампочки и болезненно это воспринимал. Французы могут один раз прийти на концерт какого-нибудь русского барда из любопытства, но и только. Окуджава - другое дело, он собирал полные залы, например большой зал Сорбонны. К слову, Булат, приезжая в Париж, сразу же звонил и мне, и Максимову, и Некрасову, не беспокоясь о том, как к этому отнесутся в Москве.

- Окуджава умер чуть ли не у вас на руках?

- Когда Окуджава в свой последний приезд оказался в парижском госпитале и его жена Оля в отчаянии стала звонить всем, кого знала, первой пришла моя дочь Алла (просто потому, что жила рядом с той больницей). И оставалась с Булатом все его последние дни в качестве одного из переводчиков. А я простился с Окуджавой за сутки до его смерти - пришел в семь утра, застал в палате Олю, дочь и растерянных врачей, и то, что я увидел, не оставляло надежды.

- Андрея Тарковского вы тоже застали во время последней болезни?

- Я знал Тарковского с молодости, с самого начала, когда они еще в тандеме с Андроном Кончаловским шли. Потом, когда их пути уже разошлись, я случайно встретился в Париже с Кончаловским, и он мне сказал: когда увидишь Андрея, передай ему, что, если он приедет в Америку, я клянусь, что он получит фильм в Голливуде...

Тарковский снял свой последний фильм, и я тоже намеревался поучаствовать в его раскрутке. Андрей же тогда был занят тем, чтобы сына из СССР выпустили. Прихожу на пресс-конференцию, а Тарковский про фильм ничего не говорит - только о сыне. Французы все вопросы про кино - а он опять о своем...

Дошли до творческих планов, Тарковский говорит, что его приглашают в Америку, звонили с такой-то киностудии, звали работать, будто уже и миллион долларов для этого есть, но он им отказал - зачем ему миллион, когда ему сын нужен... (Я сам в то время вытаскивал младшую дочь, так что ситуация мне была близка.)

После конференции Андрею говорю: я все тобой сказанное записал, завтра-послезавтра весь текст пойдет на Союз. Но лучше бы ты пришел к нам в студию и отдельно наговорил на эту тему столько, сколько хочешь. И он пришел к нам на радио и говорил про сына.