Сакральная связь. Антология мистики

Я встретил его бессонной ночью, когда в отчаянии брел по улице, пытаясь спасти свою душу и рассудок. Мой приезд в Нью-Йорк был ошибкой. Мне хотелось новых острых ощущений, хотелось испытать душевный подъем, но современные исполинские аналоги Вавилонской башни, черной графикой взмывавшие ввысь на фоне убывающей луны, и бесконечно сменявшие друг друга лабиринты древних улочек, паутиной опутавших площади, гавани, заброшенные дворы, вызвали лишь обратный эффект: я испытывал безотчетный ужас, был чрезвычайно подавлен, угнетен, и это состояние все больше овладевало мной, угрожая парализовать, поглотить и уничтожить меня.

Разочарование нарастало постепенно. Когда я впервые увидел с моста окутанный сумерками город, он показался мне сказочно-прекрасным: геометрические шатры его зданий волшебными цветами проглядывали сквозь пелену лилового тумана, над которым, словно заигрывая с огненными облаками и нарождающимися звездами, вздымались причудливые шпили. А потом призрачный город украсился блестками вечерних окон, органично вписавшись в общую картину удивительной гармонии мерцающих в заливе огней и басовитых гудков пароходов. Теперь он и сам был чудом, звездным сводом мечты, пробуждающим в памяти чарующие мелодии, подобно Каркассону, Самарканду, Эльдорадо и прочим легендарным городам. Когда я бродил по милым моему сердцу узким извилистым улочкам с их георгианскими домами из красного кирпича, которые маленькими слуховыми окошками над колоннами парадного входа смотрели сверху вниз на позолоченные портшезы и деревянные кареты, у меня мелькнула вожделенная мысль, что наконец-то мне ниспослан бесценный дар, способный со временем пробудить дремлющего во мне поэта.

Однако надеждам не суждено было сбыться, и счастье длилось недолго. В ослепительном дневном свете уходящие в бесконечность каменные башни, коим луна придавала колдовское очарование, стали несуразными и нелепыми, а толпы людей, бороздивших тесные колеи улочек, все эти тучные смуглые незнакомцы с угрюмыми лицами и прищуренным взглядом, казались мне злобными, инородными в окружающем пейзаже чужаками, не умеющими мечтать и не имеющими ничего общего с голубоглазым пращуром давних времен, который всем сердцем любил зеленые лужайки и пирамидальные крыши белых новоанглийских деревень.

Вот так мои грезы о поэзии канули в черном омуте до дрожи пугающей пустоты и беспросветного одиночества, открыв мне страшную правду, запретную тайну тайн, о которой никто прежде даже помыслить не смел. Я понял, что это средоточие камня, скрипа и шума не является естественным продолжением Старого Нью-Йорка, как Лондон – Старого Лондона или Париж – Старого Парижа. Раскинувшийся передо мной мертвый город напоминал покойника, чье тело было плохо забальзамировано и кишело странными живыми существами, не похожими на тех, что населяли его при жизни. Осознав это, я потерял сон. Впрочем, утраченное спокойствие мне отчасти удалось восстановить, выработав привычку не выходить на улицу до темноты, которая помогала вернуть толику прошлого, привидением бродившего поблизости: в призрачном вечернем сумраке даже старые белые двери домов вспоминали крепких парней, некогда переступавших порог этих жилищ. Немного покоя – и я, почувствовав облегчение, написал несколько стихотворений. Нет, мне пока рано возвращаться домой, я еще не проиграл. Только полное фиаско могло вынудить меня позорно уползти обратно.

В одну из таких бессонных ночей я и встретил его. Это произошло в каком-то неприглядном дворе на окраине Гринвича, который я наивно считал районом поэтов и художников и где поселился, дабы окунуться в атмосферу их естественной среды обитания. Допотопные дорожки и старинные дома, площади и дворы, представавшие моему взору в самых неожиданных местах, пленили меня. Даже обнаружив, что громкоголосая эксцентричность поэтов и художников – не более чем мишура, что всем своим образом жизни они отрицают чистую красоту, а значит, и рожденные ею поэзию и искусство, я, тем не менее, из любви к этим вечным ценностям остался в Гринвиче, где, как мне казалось, они главенствовали, пока город не поглотил мирную деревню. В предрассветные часы, когда даже запоздалые гуляки не тревожили ночную тишину, я в одиночестве блуждал по пропитанным мистикой закоулкам города в поисках тайн, которые оставили потомкам поколения живших там прежде людей. Это пробуждало мою душу, наполняя ее мечтами и видениями, столь необходимыми ютящемуся во мне поэту.