Сакральное искусство Востока и Запада. Принципы и методы

Рис. 23. Схема двойного льва романского портала Базельского собора

Драконы обычно встречаются в парах и расположены симметрично в оппозиции друг другу по бокам двери или архивольта.[106] По-видимому, дракон имеет отношение к символике солнцестояния, если учитывать аналогии в восточном и северном искусстве. На описанном портале два дракона, расположенные лицом к лицу, украшают консоли, которые поддерживают дверную перемычку. Расположение этих драконов под ногами Христа, по-видимому, иногда уподобляет их природным, или дьявольским, силам, усмиренным Человеко-Богом, и это никоим образом не противоречит их смыслу, связанному с солнцестоянием, так как именно противоположность космических направлений, проявляемых в восходящей и нисходящей фазах годового цикла, превосходится Человеко-Богом. Азиатское искусство использует аналогичный мотив (рис. 24а и 24б).[107]

Рис. 24а. Дверь Талисмана в Багдаде

Рис. 24б. Символическая арка из ирландского «Келлского Евангелия» со святым между двумя чудовищами

Индуистское искусство предусматривает в торана нечто подобное прообразу всей зооморфной иконографии портала. Торана представляет собой триумфальную арку, обрамляющую дверь храма или нишу, заключающую образ божества; ее особенности предписаны в кодексах сакральной архитектуры, например в «Манасарашильпашастре». Две опоры, или устоя, торана украшены львицами ( шардула) или леогрифами ( вьяли), которые являются солярными животными и воплощениями Вач, творческого Слова. Устои арок завершаются фигурой макара, морского чудовища, которое соответствует Козерогу, символу зимнего солнцестояния. Здесь также солярная символика представлена в двух своих противоположных и взаимодополняющих аспектах: львица соответствует позитивному аспекту и, следовательно, в известном смысле, пространственному распространению Света, или Божественного Слова, тогда как макара выражает «разрушающий» и преобразующий аспект Божественной Реальности, проявляющийся как цикл, или время. Верхняя часть торана обычно увенчивает Киртимукха, или Каламукха, внушающая страх кошмарной маской изменчивой и многообразной формы, которая соединяет львицу и морского дракона и представляет неизмеримый – а следовательно, ужасающий и темный – первозданный хаос божественной силы проявления.[108]

В романском искусстве существуют многочисленные аналогии со львами и драконами торана,[109] однако его драконы ближе драконам Дальнего Востока, которые пришли на Запад через буддийское и сельджукское искусство,[110] или северным драконам, чем индуистскому макара, проистекающему от дельфина. Что касается Каламукха, маски Бога, то нельзя было предполагать, что она займет столь же значительное место в христианском искусстве, какое занимает в искусстве индуистском или дальневосточном (имеется в виду китайский Таоте), поскольку ее символизм тесно связан с индуистским представлением о космической иллюзии. Тем не менее, маски, которые, по-видимому, явились ее копиями, обнаружены в романском искусстве, однако смысл их определить невозможно.[111]

Каламукха имеет двойственный аспект. С одной стороны, она представляет смерть, и в этом смысле она увенчивает дверь храма, ибо тот, кто проходит через эту дверь, должен умереть для мира; с другой стороны, она символизирует источник жизни, на что указывают потоки растительных и зооморфных орнаментов, возникающие из ее пасти. Эта последняя особенность находит свою аналогию в средневековом христианском искусстве, в форме львиной маски, «извергающей» растительные формы. Мотив этот, вероятно, очень древнего происхождения, и он идентичен мотиву льва, выбрасывающего струю воды. Он является образом солнца, источника жизни, и, таким образом, несомненно, символом, аналогичным Каламукха.[112] В христианском искусстве он принимает значение льва ветхозаветного Иуды, от которого исходит генеалогическое древо Христа, или виноградная лоза Христа.[113]

Было бы несложно приумножить образцы азиатских тем, которые перешли в христианское искусство Средних веков. Тем, упомянутых выше, вполне достаточно для того, чтобы создалось впечатление безбрежного потока фольклора, которым омывалось средневековое западное искусство. Источники этого потока – доисторические, и время от времени он подкреплялся непосредственными привнесениями с Востока. В большинстве случаев трудно или вообще невозможно сказать, что означали эти мотивы для христианского мастера. Вполне возможно, однако, что логика, присущая формам как таковым, способствовала пробуждению, в свете созерцательной мудрости, символов, давным-давно закрепленных в коллективной памяти, известной нам как фольклор.