Саламина

Долина, окруженная с трех сторон крутыми горными склонами и береговыми уступами, была великолепно защищена от преобладающих ветров. Позади высились крепостные башни Каррата, впереди лежали гористые окрестности входа в фьорд Кангердлугсуак. Тот, кто поселится в таком месте, будет дышать глубоко и часто.

Будь я один, то не так бы легко нашел этот дом, до такой степени крохотными казались здесь вещи, сделанные человеком. Давид же, знавший место, направил сани прямо в гору, туда, где начиналась долина. Работая бичом, он погнал собак вверх по крутому и высокому склону холма и остановился. На снежном холмике виднелась полоска дерна: это и был дом.

Нам понадобилась всего одна или две минуты, чтобы расчистить снег вокруг низкого входа, повернуть ключ (хозяин оказался прав, дом был заперт), пройти по низеньким сеням и войти в дом. Мы оказались как будто внутри ледяной пещеры. Она была неясно освещена волшебным холодным дневным светом, просачивавшимся сквозь снежный сугроб у окна и через занесенное снегом, проделанное в крыше отверстие для печной трубы. Там, где сквозь это отверстие и бесчисленные щели в плоской крыше просочилась вода, висели громадные сверкающие ледяные сталактиты, что мне не очень-то понравилось. А прямо под отверстием для печной трубы — печи не было — скопился лед, образовавший горку шириной в тридцать сантиметров по гребню. Стены, потолок, пол — лед, лед. Не вяжется с нашим представлением о доме. Ничего, сойдет! Мы внесли вещи, я достал примус, зажег его, поставил на него кастрюлю со снегом. Через двадцать минут закипел кофе. Дом наполнился звуками капающей воды.

Давид стоял, готовый к отъезду. Я взял карандаш, бумагу и составил список вещей, которые мне понадобятся в ближайшие дни. Изложить мои нужды так, чтобы Павиа понял, было нелегкой задачей: я дополнил свой убогий эскимосский запас слов художественными средствами. Рис, овсяная мука, кофе, гренландский палтус — кажется, все. Ах, нет! Шуточная приписка, чтобы рассмешить Павиа: «Еще «ама», — написал я, — нивиассак пинакак». И нарисовал изображение этого предмета: хорошенькую женщину. Затем, дав распоряжение Давиду привезти мне несколько холстов из моих собственных запасов, я отпустил его.

XXXIX Адам и Ева

А кто в своей жизни не устраивал себе жилища? Домов из стульев, шалей, домов на деревьях, домов из снега, пещер, берлог в непроходимой чаще, палаток, бревенчатых домиков, жилья на сеновалах, в заброшенных домах, сараях, на лодках, в настоящих домах — радость их созидания никогда не угасает. Я смотрел в лицо своей ледяной пещере приветливым взглядом; она проливала слезы поощрения. Ну, хватит! С жаром, достойным предстоящей задачи, я принялся оббивать сталактиты с седого чела пещеры, соскабливать лед с ее обмерзших щек, скалывать лед с… — метафора «лицо» уж явно не подходит — с пола и растапливать находящийся повсюду лед, насколько это позволял мой маленький примус. Перед тем как лечь спать, я смог с удовлетворением отметить, что превратил сухую ледяную пещеру в холодное как лед болото. Таков, можно сказать, прогресс. Я заполз в спальный мешок и заснул.

Художник не обязательно должен иметь мастерскую с окнами на север и лоджией, задрапированной вышитым шелком, совершенно так же не обязателен ему и мольберт. На открытом воздухе мольберт — такая обуза, что я им никогда не пользуюсь. Почти всегда достаточно иметь палку, чтобы подпереть холст, и несколько камней, чтобы укрепить ее. Но для глубокого снега хороша кушетка. Я нашел ее в домике на Каррате. Это была довольно изящная вещь, конечно самодельная, деревянная, но красивой формы со своеобразной ручкой или спинкой на одном конце. Погрузив эту кушетку глубоко в снег, оперев холст о край, украшенный ручкой, и положив плашмя перед подрамником палитру, я на следующее утро уселся на холме и начал работать. Сюжетом картины были горы, а на переднем плане снег, снежная равнина замерзшего фьорда. Время шло. Было, вероятно, около полудня, когда, подняв голову, я увидел, что на переднем плане появились крохотные санки, влекомые маленькими, как насекомые, собаками. В этом безмерном окружающем просторе они казались совсем крохотными. Я бросил работу и отправился к дому встречать их.

Давид привез мои вещи, это стало ясно, когда он приблизился. Сколько всего набралось! Мои холсты — они заметны, но что еще у Давида на санях — на слепящем фоне освещенного солнцем снега трудно различить. Вот холм скрыл от меня и сани, и собак. Я слышу щелканье бича, звонкий лай, голос Давида, покрикивающего «эу, эу». Опустив головы, с задранными хвостами появляются собаки; собаки, сани, каюр Давид и — честное слово! — девушка. Моя приписка во плоти.

— Значит, ты привез все, — сказал я Давиду, распаковывая вещи.

— Да, — ответил он, — кажется, все.

— Тогда заходите все в дом, будем пить кофе.

— Помни, Давид, пять дней, потом возвращайся.

— Вернусь, — сказал Давид, и сани тронулись.

Полина, так звали девушку, и я смотрели Давиду вслед, пока он не обогнул мыс. Мы помахали ему рукой на прощание.