Саламина

Было бы нечестно писать о Гренландии, о ее величественных фьордах и горах, о бесконечных летних днях, спокойном море, синем небе, цветущих лугах, зорях и звездах, о красоте весны-полузимы, о доброте гренландцев, о широком гостеприимстве гренландских датчан, о благотворительном характере этого датского предприятия и не сказать — раз это правда — о том, что зимой днем темно, что на море бушуют жестокие штормы, что морозы здесь сильные, цветущие луга часто заболочены, а в летние дни бывает нашествие мошки, что люди грязны, часто завшивлены и не всегда хорошие, а датчане, хотя и добры, но слишком часто ленивы и неумелы. Я надеюсь, что еще буду с восторгом описывать восхищавшие меня вещи, поэтому позволю себе излить здесь свою злобу на неумение и глупость. То, что они существуют в Гренландии, не секрет и для самих датчан; то, что они вызывают раздражение, я могу засвидетельствовать. Тем, кто скажет мне, и вполне резонно, в ответ на обиженное нытье по поводу гвоздей: «А вы кто такой, что власти должны беспокоиться о ваших нуждах?», я могу только ответить: «Я ничего особенного собой не представляю», и в этом все дело. Власти не хотели причинить вред мне лично, никаких дурных намерений у них не было. Они забывали не только о моих гвоздях, но о гвоздях любого другого. И не только о гвоздях, но и об овсяной муке, хлебе, патоке, шоколаде, пиленом лесе, скобяных изделиях, спичках, один год забывали одно, другой год — другое.

Хотя у меня и не было гвоздей, но на несколько дней дела хватило. Дом мой, должен заметить, был датской конструкции. Я сделал эскиз и, не зная размеров датского пиленого леса, отослал рисунок в Данию талантливому молодому архитектору, да прославится его имя, который по нему сделал чертежи и составил подробнейшую спецификацию. В точном соответствии с последней Гренландское управление в Копенгагене аккуратно отправило — как я потом выяснил — все до последней палки, болта, гайки и гвоздя, конечно, вместе со спецификацией, которая застряла в Уманаке. Я видел ее одним глазом, когда был там, и попросил отдать мне. «А мы ее вам пришлем», — сказали мне. Я много раз писал и говорил о ней потом, но так ее больше и не увидел.

Итак, передо мной было огромное количество пиленого леса непривычных размеров. Задача состояла в том, чтобы узнать, что куда идет. Если мой дом в его теперешнем виде не совсем то, что предполагалось, тем не менее он хорошее, прочное, плотно сбитое, основательное маленькое здание, которое простоит долго, пока как-нибудь весной его не накроет обвал. Это произойдет. А гвозди? Через некоторое время прибыла арендованная мной моторная лодка. Я отправился в Уманак и получил их. Гвозди, которыми сшит мой дом, обошлись дорого.

Строительство здания было интересной работой, вызывавшей подъем. Таково вообще строительство дома, особенно собственного. Если бы я писал о работе в умеренном поясе, то сказал бы, что трудился с рассвета до темна. Так как не было темноты, чтобы ограничивать меня, то работал я неумеренно, сколько мог. Рабочий день ничем не лимитировался, только постоянно возникали помехи, притом самого раздражающего свойства, в виде непрошеной помощи. Природа мудро дала нам две руки: этого вполне достаточно. Часто это даже больше, чем нужно, — вот почему появились карманы. Оказаться наделенным сразу дюжиной рук, из которых вы распоряжаетесь только двумя, в то время как лишний десяток не хочет оставаться в карманах, — это сбивает вас с толку хуже всего на свете. Вы протягиваете руку за доской — еще десять одновременно с вами хватаются за нее. Вы беретесь за пилу, ее тянут ненужные руки. Хуже того: руки эти соединены с телами на медлительных ногах. Вы стиснуты со всех сторон толпой людей. Вы пихаете их локтями, спотыкаетесь о них, когда двигаетесь, вы продираетесь сквозь них. Хуже того: они пялят на вас глаза.

Никогда не забуду, как я навешивал внутреннюю дверь. Сплошная стена лиц в проеме наружной двери, в четырех футах от меня, заполняла весь проход и заслоняла свет. Начиная с лиц малышей, глазевших на меня через порог, они шли ярусами, на манер масок, развешанных на стене. Чтобы заглянуть внутрь, люди становились на ящики, стояли и глазели, следя за каждым моим малейшим движением, не говоря ни слова. Я готов был под конец кричать от бешеного раздражения. Лучшим временем для работы был вечер, конечно, при дневном свете, но после ужина. Жители шабашили, как будто профсоюз установил для них девятичасовой день глазения, и отправлялись гулять. В это время я мог по-настоящему работать, продвигать стройку, видеть, что дело идет, заканчивать начатое, построить дом, въехать в него! Я отчаянно стремился к тому, чтоб переехать от Троллемана.

Мой хозяин — я был гостем Троллемана — вел себя чрезвычайно любезно. Когда он восклицал: «Садитесь, ничего не говорите, будьте как у себя дома!» — он говорил искренно.

Еда, питье, удобная постель — как хозяин, он просто рассыпался предо мной. Он говорил не переставая, его разговоры стали для меня мучением. Изобразим для примера вечернюю сцену перед сном.