Саламина

— Ты постоянно раздаешь людям деньги, а они ничего не сделали, чтобы заслужить их. Я начала у тебя работать в августе. Пора выплатить мне заработную плату.

— Заработную плату! Как?

Я не ослышался, но просто был поражен. Она права: я не платил ей за ее работу.

Собственно говоря, в то время когда я нанимал ее, Саламина не упоминала о заработной плате. Под впечатлением ее очевидного доверия ко мне и убедившись при более тесном знакомстве в ее стойкой преданности моим интересам, я решил намного превысить скудное жалованье в десять крон в месяц, выплачиваемое хозяйками-датчанками. Итак, я начал с того, что без всяких ограничений передал в руки Саламины распоряжение своей кассой, велев брать оттуда деньги на все, что будет нужно ей и детям. Хотя она усиленно возражала, но в конце концов, как мне казалось, я добился своего. Никогда я не позволял Саламине отчитываться в расходах на ее собственные или на хозяйственные нужды и не обращал внимания на то, что, уходя в лавку, она говорила:

— Я беру разменять бумажку в пять крон.

Не глядел на сдачу, когда она совала ее мне под нос.

— Бери из коробки, — говорил я, — когда она опустеет, я наполню ее снова.

Видит бог, Саламина поступала честно. Но что касается жалованья… Правда, я дарил ей деньги, наличными. Ко времени нашего разговора она скопила жалованье трех кифаков.

Но вот Саламина сидит против меня с окаменевшим лицом.

— Я хочу получить свои заработанные деньги, — говорит она.

Когда у человека такое лицо, с ним трудно говорить. Пытаюсь объяснить Саламине, как обстоит дело, рассказать ей, что мне хотелось сделать и что сделано, какую выгоду она получила.

— Ах, подарки, — ответила она с глубоким презрением. — Я хочу получить свою заработную плату. А что касается детей, то я не тратила на них твоих денег. За детей я платила сама.

Несомненно, Саламина так и делала. Один раз, поймав ее на том, что она берет деньги со своего счета в банке, чтобы купить себе материал на пальто, я запретил эту тайную операцию. Но Саламине было трудно примириться с необычным порядком, который я хотел ввести. И вот Саламина сидит и вызывающе требует свою заработную плату. Я ненавидел ее в тот момент.

— Хорошо, завтра ты получишь сто двадцать крон, за восемь месяцев, по пятнадцати крон в месяц. Датчане платят десять.

— Аюнгулак, — ответила она. — Я сейчас ухожу. Завтра заберу свои вещи и вернусь в Икерасак с ближайшей уманакской почтой.

С этими словами Саламина встала, убрала свою постель с нар, разложила на них мои одеяла и ушла.

— Слава тебе господи! — прошептал я.

Когда на следующее утро я вылез из постели, в моем затуманенном сном мозгу еще продолжало звенеть эхо будильника. Как темно, холодно и не похоже на те времена, когда я вставал в тепле, при свете лампы, слыша мурлыкающие звуки чайника. Зажег свечу, накинул халат, выгреб золу из печки, положил щепки, зажег их, потом вышел во двор. Светили звезды, воздух чистый, хрустальный. В домах не было света; на улице — ни души. Казалось, что я один на свете, и это было приятно. «Душа, освобожденная от тела, — думал я, — не нуждалась бы в какой-либо иной красоте, кроме обнаженной красоты вселенной». Я ощутил восторг, потом вздрогнул от холода и вернулся в дом.

Я сидел и пил кофе, вдруг зазвонил будильник. Раньше мне просто показалось, будто бы он звонил.

Саламина пришла рано. Я не был уверен, что она пришла за деньгами, но выписал чек. Саламина взяла чек и ушла.

Примерно через полчаса она возвратилась. Глаза у нее покраснели от слез.

— Я теперь поняла, как обстоит дело, — сказала она, — извини меня. — Саламина стояла в ожидании. — Можно мне вернуться?

— Нет, — ответил я, — я не бизнесмен и не хочу, чтобы у меня в доме жила деловая женщина.

— Я не поеду в Икерасак, — сказала Саламина, — лед, вероятно, ненадежен, и слишком холодно для такой дальней поездки. Мне будет стыдно приехать в Икерасак.

— Скажи им, что я тебя надул, скажи, что я бил тебя, скажи, что хочешь. Незачем тебе стыдиться. Но вернуться сюда ты не можешь.

— Я не поеду в Икерасак, — заявила она.

Мы стали обсуждать этот вопрос, спорить. Я пригрозил, что оставлю дом ей, а сам перееду в Нугатсиак. Саламина плакала. С распухшим, покрасневшим лицом она вернулась к Маргрете.

В этот день был день рождения Маргреты, я обещал ей устроить вечер для гостей. Саламина пришла спросить, может ли она приготовить обед. Я позволил. Обед был пересолен слезами. К обеду Саламина надела красивый шелковый анорак, который я подарил ей на рождество.

— Я надену его на сегодняшний вечер, — сказала она, — может быть, мы сегодня в последний раз обедаем вместе.

Вечер был грустный, потому что все любили Саламину. Временами от невеселых мыслей у нее на глазах навертывались слезы; она выходила, чтобы поплакать наедине.

На следующий день Саламина забрала вещи. Вид у нее был такой, будто она не спала, проплакав всю ночь. Упаковала вещи, убрала в доме. Пришла девушка помочь отнести ее сундук. Занимаясь уборкой, Саламина непрестанно просила, чтобы я разрешил ей опять работать у меня.