Салюки

– Потерпи, – сказал он, – ужин продлится совсем недолго, и поезд у тебя завтра только в час дня. Выспишься, отдохнешь. Они будут болтать по-немецки, у них скоро выборы, это их волнует, об этом все разговоры. Но будет кое-что интересное, обещаю.

Мы вошли в ресторан, стали рассаживаться за большой стол в отдельном зале, я надеялась, что Федор Федорович останется со мной, но он исчез.

На таких вот ужинах мне почему-то всегда бывает грустно и одиноко. Я вообще не люблю посиделок в больших компаниях, в России их избегаю, а в Германии не получается. Надо улыбаться, смеяться, когда не смешно, поддерживать одинаковые пустые разговоры, и вообще, быть кем-то другим, не собой.

Настоящая «я» сейчас приняла бы душ, плюхнулась в шикарную гостиничную койку под кружевным пологом, почитала бы немного и заснула. Господи, с каким удовольствием я бы заснула, как я люблю поспать, и чтобы ничего, совершенно ничего не снилось!

«Я» застольная, в маске, вполне бойко рассуждала по-английски о том, о чем ни малейшего представления не имею, то ли об избирательном праве, то ли о борьбе с коррупцией в высших эшелонах власти. Впрочем, я больше слушала, чем рассуждала, мой собеседник, профессор социологии, делился со мной своими соображениями по поводу нового вида взяток в чиновном аппарате Евросоюза. Он уверял, что льготы, которые имеют эти чиновники, являются скрытой формой коррупции, идущей оттуда, сверху. При этом он ткнул пальцем вверх, указывая на ресторанную люстру.

Профессор был толстенький, светло-рыжий, конопатый, с удивительно густыми и жесткими, вздыбленными, как зубные щетки, бровями.

– Люди быстро привыкают к определенному набору привилегий, и размер официальной зарплаты уже не имеет значения. А что они, собственно, делают? Летают по миру бизнес-классом, живут в отелях пять звезд, заседают и блабла-бла.

«Далось им это «бла-бла-бла», что про Достоевского, что про чиновников. А мы здесь чем, интересно, занимаемся?» – подумала я, подавила очередной приступ зевоты и произнесла вслух очередную пустую, обтекаемую и вроде бы вполне уместную реплику.

В ответ профессор заявил сурово:

– Нет, так не должно быть. Нужен жесткий контроль, иначе все сгниет и развалится.

– Но те, кто станет контролировать, тоже получат свои привилегии, – возразила я вяло, – и вообще, государство не может существовать без бюрократии, а где бюрократия, там всегда привилегии и коррупция, и хорошо, если в форме материальных благ. Хуже, если в форме власти, возможности размазать человека по стенке или поставить к стенке.

– Да, в определенном смысле необходимо нечто вроде новой международной экономической диктатуры, – сказал профессор.

Я больше не слушала его, не возражала, мне стало скучно. Он вовсе не заметил этого, продолжал говорить, выразительно шевеля своими бровями-щетками. И тут в разговор вмешался сосед справа, историк, с аккуратной белой бородкой и розовой лысиной. Сквозь очки в тонкой золотой оправе поблескивали голубые глаза навыкате.

– Как вы думаете, у вас в России возможна новая диктатура?

– Надеюсь, нет.

– Почему?

– Не знаю. Просто надеюсь, и все.

Историк заговорил о революциях, стал сравнивать французскую с русской, Робеспьера с Лениным. Я молчала, только иногда кивала, и это его вполне устраивало. Я почти уснула с открытыми глазами, когда услышала:

– Толпа осадила гостиницу, в которой жил Робеспьер. Он попытался застрелиться, но выстрелил неудачно, снес себе половину нижней челюсти. Когда его отправили на гильотину, он хотел обратиться к народу, но смог издать только приглушенный вопль.

Я сразу проснулась и навострила уши.

– Вот она, главная разница. Разгадка и начало новой загадки, – пробормотала я по-русски.

– Что, простите?

Пришлось перевести на английский и пояснить, что я имею в виду:

– Почему французы расправлялись со своими диктаторами, а русские покорно терпели столько лет?

– Хороший вопрос, – одобрительно кивнул историк, – и почему же, как вы думаете?

– Потому, что Робеспьер не позаботился о создании собственного культа.

«Молодец. Ты сейчас сформулировала очень важную мысль, – услышала я сиплый шепот Агапкина, – это поможет тебе разобраться в кульминации водевиля».

Историку мой ответ тоже понравился. Он стал рассказывать о пропагандистских методах Геббельса. Это было странно, немцы не любят вспоминать свое нацистское прошлое. За десять лет моих поездок, наполненных бесконечным «бла-бла-бла», тема нацизма возникла только во второй раз.

В первый раз об этом заговорил мэр маленького городка на севере Рейн-Вестфалии. Городок был спокойный, чистенький. Кроме двух старинных католических соборов, там возвышалось новое, богато отделанное здание синагоги. В соборах шла служба, синагога пустовала. Из семи тысяч населения половину составляли эмигранты из бывшего СССР. Большинство не знало немецкого, работы для них не было, да они и не стремились работать, пособия хватало на сытую, благополучную и в общем совершенно растительную жизнь.