Салюты на той стороне

Не думаю, что он помнит. Он интернатский же, какой пост? Там все по норме, не бывает другого. Мы с мамой тоже не соблюдали никогда, только делали на Пасху творог с застывшим растительным маслом, украшали изюмом и шоколадной стружкой. Иногда покупали в киоске маленькие куличи, но никогда не носили их в церковь, как будто думали, что купить достаточно. Нет, ничего не достаточно, а нужно было ходить, тогда бы увидела красивые, теплые цвета и иконы, женщин в платках. Сама бы надела платочек. Косыночку, папа раньше просил, чтобы мне повязали косыночку.

Потом ее сменили на взрослый платок, только папа ушел, и в церковь одни с мамой не стали ходить. Кажется, мама даже немного злилась на нее, на церковь. Что красиво было, что стояли во дворе над длинным столом и втыкали свечки в бумажки на куличах, чтобы воском не залить, зажигали от уже горящих, локтями не толкались, прилично себя вели, тихо. А потом выходил священник в золотой одежде, блестящей на солнце, и брызгал на все, стоящее на столе, святой водой, но не сильно, так, чтобы белая сахарная глазурь не растеклась. Тогда мама умела печь куличи в особой форме, доставшейся по подписке на какой-то журнал, а потом разучилась.

Вздыхаю, вспомнила, что все еще сижу над холодной кашей на воде.

Все сидят, кто-то ест, кто-то возмущается, пацаны придуриваются, Муха скалится, Ника нет.

– Что, не вышел твой принц?

Это Ленка толкает в бок, дразнит. Перед ней нетронутая тарелка. Тут по-новому смотрю на нее, на ее руки, а они тоньше моих, белее.

Какой еще принц? Почему – мой? Хочу поправить, спросить, но руки отвлекают, хочется больше о них говорить, не о себе. Вспомнила, как Ник за завтраком вдруг посмотрел на ее ключицы – еще до всего, до отвратительной выходки Юбки. Сама не знаю, почему подумала.

– Эй, ты сколько весишь?

– Я-то?

Она кокетливо собирает рубашку на талии с двух сторон, показывается, хотя никто интересный не смотрит, только я.

– Когда в последний раз взвешивали, так сорок два. Сейчас уже сорок, наверное.

– Ну и что дальше?

– А что? Я давно хотела сорок. А лучше – тридцать восемь, да, пожалуй. Такая жирная была в седьмом, не представляешь. Теперь-то хорошо. Жалко только, что шоколада не дают. Один кусочек съешь – и вроде как наелась, можно гулять до вечера. А так все время думаю про еду.

Психичка.

А как нужно выглядеть? Так и нужно.

На ней обычная рубашка, не топик, топик утром вроде как не носят, теперь даже Ленка сообразила.

– Ты кашу-то съешь хотя бы.

– Говорили же, что нельзя кашу.

– Это не перловка. Это рис или что-то такое, только желтое. От нее не умрешь.

– Ага, конечно.

– Лен, ну смотри, все едят, даже парни. И никто не боится попасть на войну и умереть. И потом, тебе бояться – девочке…

– Кто не боится?

Это не Лены, другой голос.

Ленка хихикает, отпускает рубашку, расправляет, чтобы заломов не осталось. Погладить негде, хотя в первый день она и спросила про утюг. Ох и смеялись, ты к школе не нагладилась, да? Но Леночка ходила аккуратная, красивая. Даже странно, что ее Муха до сих пор не позвал, а она поклялась, что нет, не звал, ни разу, а она не врушка вообще.

Она же красивая, самая красивая. Еще и взрослая. Длинные мелированные волосы, вот эти черные ресницы, разделенные тонкой иголочкой, – смотреть бы только на нее. Уже шутила о страшненькой подружке, но только страшной меня даже в школе не называли. Да и не подружки мы – соседки. Так, оказались. У меня пока только Крот друг тут, но не с пацаном же в столовке садиться, ржать будут. Но только Кроту пофиг, он и сам может подсесть.

– Кто не боится? – повторяет Ник.

Он высоко над нами, высоко светлой своей длинноволосой головой. На нем другие джинсы, синие. Футболка – белая, не мятая, а как будто бы он тоже с самого начала утюг спрашивал, но только ему нашла Алевтина, из дома принесла, когда еще ходила домой.

– Никто не боится. С чего ты взял?

– Ну не знаю. Может, вы боитесь поправиться? Так вроде вам не грозит.

Ленка хихикает, и кругом хихикают, а Ник некоторое время стоит над нами, потом уходит к своим.

А меня вдруг словно теплым одеялом накрыли, он сказал, что вам не грозит, не грозит вам, то есть не только Ленке, что дома целый день на кусочке шоколада держалась, но и мне. А разве можно меня с Ленкой сравнить, когда я не умею так выгибаться, чтобы ребра отчетливо видны были?

– Ладно, пойду тарелку отдам, все равно не буду, тебя ждать? – Ленка поднимается, поправляет волосы.

Киваю, всегда же друг друга ждем, что спрашивать?

Никогда не видела, чтобы она заплетала косички или хвостики, только распущенные, немного измочаленные на концах из-за обесцвечивания; думала, что так только у теток каких тридцатилетних бывает, а вот оно что. Это краска Palette, сама крашусь в ванной, красиво? Чтобы в парикмахерскую не ходить, а то там тетка орет больно.

– А ты в какую парикмахерскую ходила, не в ту, что напротив рынка? «Локон» или как-то так? Там еще длинный коридор?

– Да, да, в ту.