Салон в Вюртемберге

Отец говорил: «До катастрофы в Садове[22] герцогство всегда доблестно сражалось с Пруссией. Вюртемберг принадлежит Франции не более, чем Эльзас, Корсика или Лотарингия. Все остальное – измышления Зеркальной галереи!»[23] Мой отец, подобно всем героям, переписывал историю «под себя», желая выглядеть в ней по-геройски, – с годами, старея, я нахожу это стремление не только неизбежным, но и вполне оправданным (мадемуазель Обье наверняка сказала бы по этому поводу, со свойственной ей трогательной и одновременно безжалостной определенностью, что каждый имеет право намазывать маслом свой кусок хлеба); он не уставал твердить, что в 1919 году Франция «дала слабину». И что, отобрав лишь Эльзас и Лотарингию, она трусливо уступила Северной Германии Пфальц и Саар, Баден, Вюртемберг и Баварию, тогда как эти земли на протяжении всей своей истории воевали между собой (по правде говоря, если уж быть совсем точным, история столь же часто сталкивала их и с Францией). Не смею утверждать, что боевая служба моего отца в Сопротивлении несколько помутила его разум, но убежден, что он вступил одним из первых в партизанский отряд на западе Франции, движимый застарелой ненавистью к пруссакам, саксонцам и гугенотам, и сражался с нацистами в тайной надежде отомстить за Швабию, независимую или нейтральную, с тем чтобы она вновь, если можно так выразиться, отыскала среди руин, на грязной свалке войны, маленькие стилизованные фигурки льва и оленя с герба Вюртемберга.

Сад в Бергхейме был очень велик и холмист Мы бегали на Ягст удить рыбу. В начале пятидесятых годов мой отец купил здание в Штутгарте, но его конторы так и остались в Хейльбронне, в помещении большого склада химического завода, разоренного войной.

Я помню мощенную розоватым камнем улочку, поднимавшуюся к нашему дому, маленькие старинные домишки с деревянными ставнями фонтан в стиле рококо. На нижнем конце улицы стояла церковь Троицы с колокольней. А на верхнем нужно было пройти мимо протестантского храма; за ним-то и начиналась та самая розовая мостовая, ведущая к калитке в дальнем конце парка, где росли кусты.

Я листаю свой маленький ежедневник той поры – мой первый ежедневник. И вижу, что 2 августа 1964 года встретился с Флораном и Изабель в Провансе, над Бормом, в долине Дом. Тогда я открыл для себя Средиземное море и пришел в полный восторг от их домика, пусть и скверно обустроенного: в нем не было ни водопровода, ни электричества, ни газа. Словом, он представлял собой примитивную, вполне ординарную хижину с парой пристроек, стоявшую в окружении алепских сосен, олеандров и цикад – тех черных, пятиглазых, неумолчно стрекотавших насекомых, которых Господь создал специально, чтобы отвратить нас от музыки; а еще рядом с домом торчала какая-то нелепая бугенвиллия, упорно норовившая заглушить входную дверь. В саду росли два куста алоэ, из которых я много дней подряд пробовал добыть сок, – он оказался совершенно непригодным для употребления. Зато сад был великолепен – романтические заросли, темные скалы, сверкающие блестками слюды, мастиковые деревья, мимозы, рощица зонтичных и алепских сосен рядом с домиком и, помимо алоэ, единственное грейпфрутовое дерево, какое мне довелось увидеть в жизни.

Мы объедались тыквами, зубаткой, каракатицами, баклажанами, хурмой, осьминогами, гранатами. Дельфина уписывала виноград, предварительно долго вымачивая его в воде: она боялась, что между ягодами затаились осы. Этот страх не давал ей покоя.

Мы спускались в бухты Лаванду или Лейе и плавали среди цветов. Много позже кто-то рассказал мне, что в семидесятые годы деревушку переименовали, присвоив ей абсолютно дурацкое название – Борм-в-Мимозах, примерно так же звучало бы Париж-в-Голубином-Помете или Ман-Свиной-Паштет. Я привез туда нугу всех сортов и коробки круглых анисовых пастилок из аббатства Озрена. Я хорошо знаю аббатство Сен-Пьер-де-Флавиньи в Озрене, оно стоит как раз напротив Алезийского холма и высится над ним; Сенесе наверняка приметил там вдали, в ясную погоду, Верцингеторига,[24] курившего трубку из живетской глины.

Мы ели яблоки нового урожая. Мы смеялись. – Мы ходили в кондитерские, в лавки за свежими овощами и фруктами, в порт. Мой внедорожник рыскал по округе, ища бухточки под покровом сосен, точно пес, натасканный на поиск трюфелей под зелеными дубами. Мы бродили, болтая без умолку.

На стенах домика висели дурацкие гравюры Бердслея. В дровяном сарайчике-пристройке, где я спал, тоже имелась картинка, довольно симпатичная, под названием «Собака, гоняющаяся за синицей», а рядом с ней – мутное тройное зеркальце для бритья. Пол был выложен розовой плиткой. Как же холодила такая плитка босые ноги в детстве! – это воспоминание охватывает тело всякий раз, как раздеваешься перед сном или встаешь поутру с постели, сколько бы лет ни прошло с тех пор. Пол был ледяным, как подернутое инеем окно, как зеркало, как айсберг, – даром что встречи с этим последним я, слава богу, избежал.