Салон в Вюртемберге

Дельфина должны была приехать к нам этим летом, на последние девять-десять дней месяца. Мысль о том, что мы снова увидим ее, и крайне возбуждала, и сильно беспокоила нас. Я ждал приезда девочки с волнением и чувством невольной вины перед ней; могу себе представить, какое безумное нетерпение мучило Ибель. Помню, мне снились тогда ужасно странные сны: буйные детские игры в охоту, с шумом и гамом, на лошадке или на чьей-нибудь спине, в вязаных тапочках из толстой белой шерсти, с добычей, которая пряталась за дверями, портьерами и сундуками, под кроватями и креслами. В «Бароне Мюнхгаузене» есть похожая сцена: барон Мюнхгаузен мчится во весь опор в санях по бескрайнему эстонскому лесу, яростно нахлестывая кнутом лошадь. Потом он яростно хлещет кнутом волка, сожравшего его лошадь. А потом яростно хлещет самого себя – в брюхе сожравшего его волка.

Мы спали на широкой кровати в неоклассическом стиле, из темного лакированного дерева; над ее изголовьем висел электрический грушевидный выключатель, тоже из дерева, только из красного. Эта деревянная груша у нас над головами – Ибель дотягивалась до нее рукой – была одной из тех редких вещей, что доставляли ей чистую, детскую радость.

По утрам, часам к девяти или десяти – если Ибель к тому времени сама не спускалась в кухню, – я приносил в спальню кофе, успев предварительно солидно заправиться своими Kipper, своими Spatzle и запив их токаем. Потом мы бурно предавались любви. А после того как наши тела разъединялись, ей больше всего на свете нравилось неожиданно вскочить с постели, открыть окна, шумно распахнуть ставни, впустить в комнату море света и убежать в ванную, оставляя меня подремать в одиночестве – перед тем, как вернуться к своей виолончели.

Сенесе продолжал жить в ее душе мучительным упреком и множеством воспоминаний, таких трогательных, таких чудесных, что их невозможно было отделить от этого тонкого, обаятельного, нервного, прекрасного лица, знакомого нам до мельчайших черточек, – Ибель хорошо изучила его задолго до меня, в те часы, когда он рассказывал ей, как они будут долго жить вместе и умрут в один день, описывал множество мест, где это могло бы произойти, мечтал о том, как он обустроит и украсит их дом, чем они там займутся, какие обычаи установят, восхвалял нежность ее обнаженной кожи, томную сладость ее сна, глуховатый звук ее голоса. Но я не был похож на него. Я не умел грезить о неведомых местах, о туманном будущем. Я был слишком молод, слишком робок, я слишком боялся жизни. Вместе с комплексом вины во мне оживало мое детство – католическое в семье, протестантское в пансионе; в памяти без конца оживали библейские истории. Я был Иудой Маккавеем, победившим Аполлония – и похитившим у него волшебный меч. Нужно сказать, что у нас дома, в Бергхейме, было полно старинных гравюр Венде на дереве, первых оттисков и копий, изображавших библейские сцены: купание Сусанны, Юдифь, убивающую Олоферна, Саломею после танца, с влажными от пота грудями, протянувшую руку к блюду, на котором покоится голова Иоанна Крестителя. Мама предпочитала им гравюры Козенса и Гиртина.[41]

И все же мы с Ибель любили друг друга. Нам выпадало много сладостных часов. Мы вместе переживали наши тоскливые опасения, наши бесплодные муки совести, наши страхи. Мы шутили. Я боялся звуков – невнятных хрипов или урчания, – исторгаемых человеческими внутренностями, боялся зловония извергнутой, смешанной с желчью пищи, белых или прозрачных плевков на тротуаре, на которых так легко поскользнуться, недвижных тел, обмытых рукой в резиновой перчатке, любых сладковатых, цветочных запахов. А Изабель больше всего боялась щетины, отрастающей в мертвой тишине, запавших ртов, людей на улице, что, пошатнувшись, вдруг оседают наземь – молча, мягко, как брошенные тряпки.

Она была ниже меня ростом и все-таки казалась мне очень высокой, с такой удивительной грацией она двигалась, садилась, разгибалась. Загадочная прозрачность глаз скрывала ее мысли. Сколько бы я ни изучал ее взгляд, мне никогда не удавалось проникнуть в ее мысли. Она взмахивала ресницами, точно фея – волшебной палочкой. Ее теплый, нежный, чуткий к касанию лобок переходил в упоительно тесную ложбинку. В апогее наслаждения, в дрожи оргазма, заставляющей влюбленных устало разнимать объятия и тут же искать нового слияния, из ее губ вырывался не крик, но подобие смеха – низкого, певучего и ликующего.