Салтыков (Щедрин)

Отношения Михаила Евграфовича с собственными детьми, как и у Елизаветы Аполлоновны, были «непедагогическими». Но по-своему. В одной из первых его сказок, предназначенных, в отличие от позднейших, именно для детей, изображаются скитания совести, которую никто не хотел приютить, и «напротив того, только о том думал, как бы отделаться от неё». Наконец, сама совесть потребовала от своего очередного незадачливого содержателя, чтобы он отыскал «маленькое русское дитя, растворил его сердце чистое и схоронил» её, совесть, в этом сердце. Авось он меня, неповинный младенец, приютит и выхолит, авось он меня в меру возраста своего произведёт, да и в люди потом со мной выйдет – не погнушается.

Завершается сказка так: «Растёт маленькое дитя, а вместе с ним растёт в нём и совесть. И будет маленькое дитя большим человеком, и будет в нём большая совесть. И исчезнут тогда все неправды, коварства и насилия, потому что совесть будет не робкая и захочет распоряжаться всем сама».

Эта надежда на то, что, если сызмальства заселить в человека-ребёнка совесть, жизнь его под управлением совести будет не робкая, сохранилась у Михаила Евграфовича до конца дней.

И надежда и вера Салтыкова в силы детства удивительна, но она несомненно была, что подтверждается в его биографии многим – а также многими мемуаристами. «Симпатичною чертою его была любовь к детям», – пишет о молодом, ещё вятских лет Салтыкове вообще-то неблагосклонная к нему Лидия Спасская, передавая воспоминания своих родителей. И эта безотчётная тёплая любовь постоянно искушала его волю воспитателя, отводя всяческие рациональные обоснования строгостей по отношению к детям. Так что можно утверждать: в отношениях матери и отца Салтыковых к своим детям восторжествовали не педагогические теории, а трудноуправляемое чувство родительской любви.

Костя и Лиза внесли в нервическую, а лучше сказать, мятежную натуру Михаила Евграфовича, в его проклинаемый им же характер сложнейшее чувство неустойчивого, тревожного умиротворения. Вскоре после рождения сына он писал Александру Энгельгардту: «Я уже приближаюсь к 50-ти, и старческое чувство заставляет меня радоваться этому рождению, но мысль, что я должен прожить до 66 лет, чтоб увидеть этого молодого человека на ногах, просто сражает меня».

Появление на свет дочери также стало для него праздником, это понятно даже по немногим сохранившимся письмам, где неожиданно возникающие среди какого-нибудь делового или рутинного текста живые упоминания о детях прекрасно передают горестные радости позднего отцовства. «Я целый месяц был сам не свой, – вдруг сообщает он Ольге Михайловне, прервав рассуждение о судебных тяжбах. – Костю отняли от кормилицы, и он страдал поносом. <…> Маленькой Лизе тоже привили оспу, и она немного страдала».

Дети стали не только частью его жизни и её смыслом, он постоянно соотносил всё происходящее в мире с их судьбами. То, что Салтыков выезжал на лечение с семьёй, было для него неоценимым благом. Он не только отвлекался от журнальной рутины, но и получал взамен роскошь общения с собственными детьми.

Впрочем, и в Петербурге он всячески старался вникнуть в заботы подраставших Кости и Лизы. В замечательной по своей достоверности и человеческой честности мемуарной книге «Интимный Щедрин», написанной Константином Салтыковым, но долгое время по конъюнктурным причинам не признававшейся советскими щедриноведами, приводится очень выразительная история.